Сегодня присутствовал я при церемонии освящения новых знамен, пожалованных Новочеркасскому пехотному полку. Церемония происходила перед казармами полка (так называемыми Аракчеевскими, близ Таврического дворца). Погода была холодная, и я сильно продрог.
После церковной и военной церемоний, выпив чарку водки у солдатских столов, я должен был выдержать длинный завтрак в помещении офицерского собрания. Хотя я вообще не охотник до всяких подобных торжеств, тостов, спичей, однако ж сегодняшнее торжество Новочеркасского полка оставило во мне приятное впечатление. Начальники частей 37-й пехотной дивизии и офицеры полка сделали всё, что могли, чтобы выказать мне свое сочувствие. Спичи кончились тем, что, несмотря на все мои протесты и просьбы, начали немилосердно меня подбрасывать. Насилу мог я отбиться от этих диких оваций и рад был, когда добрался до своего экипажа.
В полках 37-й пехотной дивизии состав офицеров весьма молодой; старики большей частью вышли вследствие перемещения полков из Пензенской губернии в Петербург, где дороговизна жизни и требования службы оказались им не по силам. Впрочем, в настоящее время в армейских полках уровень интеллектуальный заметно повысился. Учреждение офицерских собраний произведет благотворное действие в этом отношении. Армейские офицеры понимают, что сделано и что делается для облегчения их тяжкого положения; они ценят это и выражают свою признательность с трогательной наивностью.
13 мая. Понедельник. Три дня не выходил по причине простуды, схваченной на празднике Новочеркасского полка, и сегодня едва был в силах выехать в Государственный совет. Это последнее перед летним вакантом заседание, оно всегда бывает очень полновесно и продолжительно. Сегодня мы разъехались почти в 6 часов, и для меня было мучительно высидеть 5 часов с моими ревматическими болями во всех членах и в лихорадочном состоянии. Но по крайней мере сидели не напрасно: в числе решенных дел особенно интересовало меня новое положение о военной постойной повинности. Вопрос этот тянулся около 70 лет, и наконец удалось довести его до развязки. Отныне постой натурой для войск отменяется в мирное время, кроме немногих исключительных случаев. Можно надеяться, что на отпускаемые для найма помещений деньги мало-помалу перейдем окончательно к казарменному расположению всей армии, а это одно из важнейших условий для будущности нашей военной организации.
Другое решенное сегодня дело – упразднение в Царстве Польском мировых посредников и устройство гминных судов
[42].
В нашем министерском кружке шепчутся и толкуют о предстоящем завтра в заседании Комитета министров щекотливом обсуждении вопроса о передаче Медико-хирургической академии в Министерство народного просвещения. Граф Толстой сильно волнуется и заранее извергает желчь. Валуев подходил ко мне с примирительными предложениями, [которых, конечно, я не отверг] но при всем его ораторском и дипломатическом искусстве сомневаюсь, чтоб удалось ему уладить предстоящее крайне неприятное столкновение. Я положительно объявил Валуеву, что смотрю на это дело как на свое личное, так что от решения его зависит непосредственно и мое решение – оставаться ли на своем посту или удалиться. Валуев отвечал, что вполне понимает мой взгляд.
Из Государственного совета возвратился я совсем больным. Не могу скрыть, что и толки о завтрашнем заседании Комитета министров немало способствовали усилению моего лихорадочного и нервного состояния.
14 мая. Вторник. Не спал почти всю ночь от боли в членах и волнения. Встал поздно и с трудом собрался в роковое заседание. Пока докладывались пустые текущие дела, многие из министров вышли из залы заседания: в соседней комнате слышны были громкие споры и рассуждения, граф Толстой горячился, готовясь к битве. Я сидел на своем месте неподвижно, совсем больной. Рейтерн, обыкновенно не участвующий в закулисных соглашениях известной партии и вообще относящийся к делам несколько флегматично, на сей раз принял на себя посредничество. Вызвав меня в другую комнату, он высказал мне свое опасение, чтобы предстоящее прение между мною и графом Толстым не приняло характера слишком резкого. Все члены Комитета поставлены в крайнее затруднение и желали бы под каким бы то ни было предлогом отложить решение вопроса. Я повторил ему то же, что отвечал вчера Валуеву; тогда Рейтерн сказал, что в случае моего согласия будет сделано предложение отсрочить решение вопроса и предварительно рассмотреть его в особой комиссии.
Среди разговора нашего мы были прерваны приглашением в залу заседания, чтобы приступить к роковому делу. Валуев, как, по-видимому, было уже условлено, заговорил первый: с обычным своим красноречием, пересыпая речь комплиментами и мне, и моему противнику, оратор высказал то, о чем, в сущности, говорено было вчера и сегодня, то есть закончил предложением передать дело в особую комиссию под председательством одного из членов Комитета, стоящих совершенно нейтрально (?!) и беспристрастно (?!). Затем, переглянувшись с некоторыми из присутствующих, он назвал наконец этого беспристрастного судью – Грейга, прибавив, что он согласен принять на себя председательство. Тут, разумеется, все в один голос одобрили выбор и признали, что такое со стороны Грейга самопожертвование заслуживает общей благодарности.
После еще нескольких слов некоторых из членов и какого-то нескладного предложения принца Ольденбургского председатель обратился к обоим противникам – к графу Толстому и ко мне. Граф и тут не мог удержать своей желчи, выказал досаду по поводу того, что предлагаемая отсрочка может надолго замедлить решение, и потребовал определения срока. Что касается меня, мне ничего другого не оставалось, как согласиться на предложение, хотя и мне не совсем приятно продление неопределенного положения, которое уже так давно тяготит меня. Личность Грейга не внушает мне доверия к его беспристрастию. Несмотря на это, было бы крайне неловко перед моими коллегами отклонить придуманное ими посредничество и отвергнуть их доброе намерение устранить резкую постановку вопроса, а может быть, даже и скандал в самом заседании. После нескольких еще толков о составе комиссии, о предстоящей ей задаче и так далее постановлено ничего не предрешать и положиться на соглашение Грейга с противными сторонами. Таким образом, дело на сей раз кончилось ничем. Туча отдалилась, но гроза еще впереди.
Если спорный вопрос неизбежно должен быть решен против меня, то в настоящее время года мне всего удобнее было бы сделать решительный шаг – оставить место военного министра; однако ж я не сетую на моих товарищей, напротив, их образ действий в настоящем случае несколько примиряет меня с ними. Зато граф Толстой, как слышу, кипятится еще более, чем прежде, уверяет, что пришел в заседание Комитета до такой степени вооруженный, что победа была для него несомненна. Да, судя по тому, что передавали мне из разговоров в соседней комнате, оружие его было всё то же, какое он всегда имеет привычку применять, – ложь и искажение фактов. [И мы пропустили случай увидеть на сцене этого православного иезуита.]
15 мая. Среда. Эту ночь я провел лучше предшествующих; утром чувствовал себя гораздо бодрее, так что без труда выехал из дому в Мраморный дворец в заседание Особого присутствия по воинской повинности. Дел важных не было, и, вероятно, это последнее наше собрание до вакантного времени. Великий князь Константин Николаевич переезжает в Павловск, а потом едет в Вену. О Николае Константиновиче как-то перестали говорить.
