В газетах французских, так же как в немецких и английских, прославляют Россию и императора Александра, выставляют его миротворцем Европы; даже враждебные России органы печати сделались до приторности любезны к нам. Давно Россия не была в такой выгодной роли. Воспользуется ли ею наша дипломатия и поддержит ли такое положение? Невольно родится сомнение, когда видишь, что государственный канцлер, доехав с государем до Берлина, оттуда отправился в Баден и Швейцарию на всё лето, наслаждаться беззаботным far niente
[51]; что при государе в Эмсе нет никого, кроме добродушного Амбургера, вся служебная деятельность которого состоит только в писании под диктовку князя Горчакова; здесь же во главе Министерства иностранных дел остается барон Жомини, не выучившийся даже говорить по-русски.
6 мая. Вторник. Сегодня в Комитете министров были продолжительные и горячие прения о направлении Северной железной дороги. Под этим названием разумелась предлагаемая Министерством путей сообщения линия от Ярославля через Вятку и Пермь на Тюмень, в отличие от южного направления через Казань или через Самару. В совещаниях участвовали и члены прежнего железнодорожного комитета, в том числе четыре инженера путей сообщения: генерал Мельников, Герстфельд, тайный советник Кербетц и Шернваль. И, несмотря на это, представление министра путей сообщения, ратовавшего за северное направление, провалилось перед атакой почти всего комитета. Посьет выказался и тут крайне слабым
[52]; за его представление подали голоса только Мельников (который один, собственно, и говорил в пользу северного направления), Герстфельд и Шернваль. Даже Кербетц подал голос против. Абаза в длинной и превосходной речи совершенно уничтожил эту странную линию, так что прочим членам мало оставалось прибавить к его аргументам. Великий князь Константин Николаевич, принявший участие в заседании, также высказался весьма решительно за южное направление.
Сегодня же были еще два непродолжительных заседания: Польского комитета – в квартире Чевкина (который серьезно болен), и Кавказского.
Обедал я у Александра Аггеевича Абазы.
7 мая. Среда. По официальным сведениям Министерства иностранных дел, император Вильгельм в разговоре с нашим государем положительно отрекся от всякого намерения начать снова войну с Францией. Бисмарк в беседе с князем Горчаковым разразился негодованием на клеветы и сплетни, распускаемые газетами и самим правительством французским. «Он решительно заявил, что приписывать ему агрессивные действия против Франции означает обвинять его в идиотизме, в отсутствии ума»
[53]. «Маршал же Мольтке (по выражению Бисмарка) компетентен в вопросе будущей борьбы с Францией с точки зрения военного, но в политике он – просто молодой человек, лишенный всякого влияния».
В официальной депеше наших дипломатов говорится далее: «Из всех этих деклараций, заявленных в самых решительных выражениях, следует, что наш августейший монарх полностью достиг цели своего приезда в Берлин и его присутствие и тон утвердили основы, на которых зиждется мир. Среди правительств, озабоченных угрозой нападения Германии на Францию, более всего обеспокоен С. – Джеймский кабинет. В противоположность своим выступлениям, обычно сдержанным и даже несколько неясным, на этот раз лорд Дерби дал приказание лорду Одо Русселю до последнего поддерживать усилия императора в отношении мира и представить в распоряжение его величества всю военную мощь Англии, если бы мы потребовали этого у английского посла. Дело нашего августейшего монарха было таким образом завершено, и у них не оставалось оснований предаваться тщеславию».
8 мая. Четверг. Утром был на экзаменах в Медико-хирургической академии и на Женских курсах. Нашел более порядка, чем бывало прежде.
Потом председательствовал в совещании, составленном из делегатов разных министерств и нескольких военных лиц для обсуждения основных начал военно-конской повинности
[54]. Самое деятельное участие в прениях приняли сотрудники Министерства внутренних дел Беклемишев, Барыков и Семенов (Петр Петрович, статистик). Спорили почти до 6 часов; к счастью, совещание не осталось без результата.
Обедал у Елизаветы Павловны Эйлер с Грейгом и Гротом. Из рассказов Грейга о комиссии, обсуждающей под его председательством вопрос о передаче Медико-хирургической академии в Министерство народного просвещения, можно догадываться, что он клонит в пользу оставления Академии в военном ведомстве и что сам граф Толстой уже охладел к этому делу, которое прежде так горячо принимал к сердцу.
20 мая. Вторник. С высочайшего разрешения собираясь в продолжительную поездку по некоторым округам для осмотра военных учреждений, предполагал выехать еще 14-го числа, но с 9-го занемог бронхитом и рожистым воспалением на лице, так что не мог и думать о выезде в назначенный день. Врачи приговорили меня к заточению, ежедневно утром и вечером навещали меня профессора Боткин и Тарновский.
Выдержав 10-дневный карантин и не совсем еще оправившись, я решился, однако же, выехать вчера, чтобы воспользоваться приездом в город великого князя Константина Николаевича и откланяться ему здесь, взамен поездки в Павловск. К тому же на нынешний день назначено было в Комитете министров обсуждение злополучного дела о Медико-хирургической академии. Дело это тянулось так долго, что, казалось, не было уже и повода торопиться c решением его. Но сейчас многие из членов Комитета министров, не исключая и самого Грейга, а также председателя, генерал-адъютанта Игнатьева, готовятся покинуть столицу на всё летнее время; да и я только ожидаю выздоровления, чтобы также уехать. Приходилось или отложить дело до осени, или немедленно же разрешить его в нынешнем заседании Комитета.
Генерал Игнатьев и Грейг приезжали ко мне под предлогом визита к больному, но в действительности – чтобы предварить меня о предстоявшем заседании и получить мое согласие на немедленное внесение дела на обсуждение Комитета. Я изъявил согласие, хотя здоровье мое далеко еще не поправилось; но для меня слишком тягостна продолжительная неопределенность судьбы Академии, так же как и для нее самой.
Давно уже известно моим коллегам, что вопрос этот я считаю своим личным вопросом и в случае передачи Академии в Министерство народного просвещения не останусь военным министром. Поэтому сегодняшнее заседание имело исключительное значение. Посетившие меня еще вчера Игнатьев и Грейг предупредили, что в заседании примет участие великий князь Константин Николаевич.
Это крайне удивило меня, тем более что при вчерашнем моем свидании с его высочеством была речь о назначенном на сегодня заседании и ни малейшего с его стороны намека на намерение участвовать в заседании. Да и какой для него интерес могло представлять дело о Медико-хирургической академии? Теперь припоминаю, что уже гораздо ранее доходили до меня слухи, будто великий князь поддался влиянию одного врача из академических профессоров, горячо ратовавшего за передачу Академии. Умалчиваю о том случайном поводе, которому сплетни приписывают это влияние ученого врача на великого князя. [История несколько скандалезная: у любовницы Константина Николаевича (актрисы Кузнецовой) заболел ребенок; великий князь встревожился, рассылал ночью за докторами; двое отказались приехать, но третий, Флоринский, приехал, и хотя ребенок все-таки умер, однако же случай этот сблизил Флоринского с великим князем, и раз, находясь с ним в среде незаконной его семьи, доктор занялся внушением великому князю необходимости отделения Академии от Военного министерства. Константин Николаевич, легко увлекающийся посторонними влияниями и действующий всегда порывами, без сдержанности, исполнил обещание, данное Флоринскому, и совершенно неуместно явился в заседание Комитета министров.]
