Вчера забыл записать любопытный разговор с графом Шуваловым, послом нашим в Лондоне. В ожидании выхода государя для осмотра картографических работ мы довольно долго расхаживали по приемной комнате и беседовали о современных настроениях в Англии и Берлине. Шувалов со свойственной ему болтливостью пересказал мне разговоры с князем Бисмарком во время двух вечеров, проведенных у него проездом через Берлин. Германский канцлер прикинулся простодушным добряком и развивал мысль, что настоящая эпоха есть самая выгодная для России, чтобы распорядиться Турцией совершенно по своему усмотрению. Бисмарк говорил, как он поступил бы на месте русского императора, и ручался за то, что ни Австрия, ни Германия не помешают нам.
Что касается Англии, то граф Шувалов сам отзывался о нынешних ее государственных людях почти иронически: англичане, говорил он, не имеют другой точки зрения, кроме денежной; по их понятиям, человеку можно простить самые ужасные преступления, кроме одного – если он не платит по своим счетам. Сказать о человеке, что он не платит по счетам или не дает знакомым обедов, есть самый обидный отзыв.
Такой взгляд британцев отражается и на политических делах: давно ли Англия была горячей заступницей Турции и поддерживала все безобразия, все бесчинства, какие только ни творились под властью султана над угнетенными райями
[81]. Но вот Турция обанкротилась, перестала платить по своим счетам – и общественное мнение всей Великобритании перевернулось: теперь уже не слышно в Англии ни одного голоса за Турцию; даже Россия никогда не была так беспощадна в своих требованиях к туркам в пользу христиан, как ныне английское общественное мнение.
Граф Шувалов высказал и князю Горчакову, и самому государю впечатления, вынесенные им из Лондона и Берлина; но, – прибавлял он, – «кажется, в Петербурге настроение иное, на слова мои не обращается внимания». Я же прибавлю, что было бы крайне прискорбно, если б придавалось значение словам такого легкомысленного человека, каков граф Петр Шувалов. Теперь, после того что слышал сегодня утром, я убедился, что не только в Лондоне, но и здесь, в Петербурге, на посла нашего не смотрят серьезно. Странно, что наша дипломатия вверена таким личностям, которым само высшее правительство не доверяет и от которых скрывает существенные начала своей политической системы. Посла в Лондоне остерегаются как болтуна, который часто проговаривается за стаканом вина, а посла в Константинополе признают лгуном и хвастуном.
26 марта. Пятница. Утром был на экзамене в Артиллерийской академии и в училище, а в час пополудни представлял императрице выставленную в Георгиевской зале китайскую коллекцию. Императрица была любезна, внимательно рассматривала картины доктора Пясецкого и вещи Сосновского.
Заехал к бедной Александре Николаевне Мухортовой. Вечером был на большом обеде у французского посла Ле Фло.
27 марта. Суббота. Несколько дней тому назад, при одном из моих докладов, государь заговорил о статьях в газете «Русский мир», исполненных злобных нападок на наши военно-учебные заведения. Хотя государю хорошо известно, что эта газета имеет специальную цель извергать хулы на Военное министерство и лично на меня, однако ж помещаемые
[82] в ней почти ежедневные клеветы и порицания, доводимые добрыми людьми до высочайшего сведения, не проходят бесследно, и мне казалось, что статьи в нескольких последних номерах действительно произвели некоторое впечатление. Иначе государь не стал бы и говорить о них.
Между прочим «Русский мир» порицал и занятия музыкой в военных гимназиях, выставляя их в том смысле, будто занятия эти отвлекают учеников от серьезного учения и ведутся только напоказ, чтобы давать перед публикой концерты. Такое толкование очевидным образом лишено всякого основания, тем не менее заметно было, что у государя зародилось сомнение.
Так как мною принято за непременное правило не входить в полемику с враждебными Военному министерству газетами, то ничего другого не остается, как представлять опровержения статей «Русского мира» в записках, составляемых собственно для государя. Такую записку, написанную генералом Исаковым, и представил я сегодня, при докладе. Через несколько часов, еще до возвращения моего домой, записка эта была возвращена мне со следующей собственноручной резолюцией: «Дай Бог, чтобы и впредь военно-учебные наши заведения приносили ту пользу, которую они приносят и о которой свидетельствуют почти все начальники строевых войск». Конечно, я поспешил отослать эту резолюцию к генералу Исакову, чтобы успокоить его и достойных его помощников, так усердно и разумно потрудившихся, чтобы довести наши военно-учебные заведения до настоящего их превосходного состояния.
Между этими заведениями низшее место занимают военные прогимназии, которые были учреждены с весьма малыми средствами на развалинах прежних батальонов кантонистов. Батальоны эти еще в 1857 году были переименованы в «училища военного ведомства»
[83]. Военные прогимназии, естественно, унаследовали много нехорошего от прежнего уродливого учреждения кантонистов, и нужно было много усилий, много настойчивости, чтобы искоренить прежний дух и характер этих солдатских училищ.
Петербургская прогимназия и до последнего времени удерживала этот характер, несмотря на частые с моей стороны внушения. Только с прошлого года, с увольнением прежнего начальника (полковника Гарина), зачерствевшего в старой школе, и с назначением на его место полковника Генерального штаба Рудановского Петербургская военная прогимназия начала принимать другой вид, так что я стал уже охотно посещать это заведение. Затронутое самолюбие Рудановского дало очевидные результаты: сегодня я имел удовольствие в этом удостовериться. Рудановский пригласил меня послушать составленный из воспитанников прогимназии хор и оркестр; я был удивлен успехами, достигнутыми в несколько месяцев. Конечно, тут для меня имела важность вовсе не музыка, а та перемена, которую я нашел в воспитанниках сравнительно с недавним еще временем: они облагорожены, смотрят весело, смело, а не имеют вида забитых и осолдаченных кантонистов. Мы с Исаковым предполагаем пойти далее: некоторые из теперешних военных прогимназий обратить в гимназии, а другие – слить с последними в виде вспомогательных отделов их, собственно для малоспособных детей.
Сегодня же после доклада представлял я государю топографические работы, произведенные в Азиатской Турции офицерами Кавказского округа. Ими пройдены многие пути по разным направлениям, и снятые маршруты составляют уже богатый материал для карты. При этом представлялся государю генерал Франкини, которому его величество лично объявил свою непременную волю: в Закаспийском крае ни под каким предлогом не предпринимать никаких движений к Мерву.
Во втором часу назначена была панихида на станции Николаевской железной дороги по умершем Самарине. Тело его перевозят в Москву. На панихиду собралось довольно большое число его родных, приятелей и почитателей. Известный проповедник и профессор богословия Янишев сказал перед панихидой речь не совсем удачную, а по окончании панихиды отец Горчаков, профессор богословия в здешнем университете, произнес короткое, но сильное надгробное слово. В обеих речах преобладала, разумеется, религиозная сторона характера и жизни покойного Юрия Федоровича: ему воздавалась хвала как бойцу за православие в тех окраинах империи, где оно было подавлено иноземным влиянием.
