14 декабря. Вторник. Полученные вчера вечером и сегодня утром телеграммы от Игнатьева подтвердили то, что я сказал вчера утром на совещании. В одной из этих телеграмм наш посол пишет: «После вашего отказа принять перемирие на более длительный срок и нашего ультиматума о перемирии в два месяца мы не можем взять на себя инициативу в прекращении военных действий до весны, не подвергнувшись упрекам в непоследовательности и не подав повода к критике и подозрениям в Европе. Мы только что предложили туркам продлить перемирие на две недели, и я затрудняюсь тотчас же изменить это предложение без видимого мотива».
В другой телеграмме Игнатьев выражается еще сильнее:
«Должен вас предупредить, что если австрийцы и особенно турки заметят ослабление наших позиций и решат, что мы не готовы к войне, будет очень трудно избежать ее, чего я крайне желаю, потому что высокомерие и упрямство турок возрастают и мы не можем ослабить своих сил».
На эти сильные и убедительные представления государственный канцлер отвечал: «Reçu télégrame du 13. Avons raisons puissantes pour désirer prolongation d'armistice jusqu'au 1 avril. Faites de votre mieux pour réussir»
[109].
По заведенному порядку, князь Горчаков послал проект этой ответной телеграммы на высочайшее утверждение. Государь не одобрил; но канцлер, не дождавшись возвращения проекта с обычной надписью «быть по сему», велел отправить свою телеграмму и сам лег спать.
Сегодня утром, когда я пришел с докладом к государю, разумеется, разговор коснулся вечерних телеграмм Игнатьева. Каково было удивление и неудовольствие государя, когда он увидел у меня копию с отправленной ночью телеграммы князя Горчакова, не одобренной его величеством! После моего доклада, когда вошли князь Горчаков, великий князь Константин Николаевич и граф Адлерберг, государь довольно строго выразил канцлеру свое неудовольствие, и тот должен был признаться, что лег спать прежде возвращения от государя проекта телеграммы.
Государь прямо высказал князю, что телеграммы Игнатьева почти слово в слово совпадают с моими замечаниями, высказанными вчера и в воскресенье. Князь прямо в глаза мне свалил всю вину на меня же: без зазрения совести он уверял, будто настаивал на отсрочке перемирия вследствие заявленных мною требований по военным соображениям… Старик или спутал, или просто клеветал на меня: два дня кряду я описывал в совещаниях все невыгоды продолжительного перемирия, особенно в том случае, если инициатива будет исходить от нас. Кроме того, я прочел полученную сегодня же телеграмму от Непокойчицкого, который находит крайне неудобным, что конвенция с Румынией до сих пор не подписана и ратификация ее князем Карлом последует только за 24 часа до объявления войны. С разрешения государя я ответил Непокойчицкому, что ратификация не должна останавливать распоряжений для подготовки в Румынии на случай движения нашей армии; но в душе сам сознавал, как трудно распоряжаться в соседнем государстве, пока конвенция хранится в тайне.
Сегодня же прочитаны были проекты ответного письма нашего государя к императору Францу-Иосифу и новых инструкций Новикову, разрешающих ему подписать с Андраши конвенцию. Разошлись мы, не разрешив главного вопроса о том, в каком же смысле должен действовать Игнатьев и что будем мы делать, если перемирие, истекающее через 6 дней, не будет продолжено.
Я отправился из дворца в Комитет министров и во время заседания получил от канцлера копию новой телеграммы Игнатьева следующего содержания: «Положение с каждым днем становится всё серьезнее. Турки стараются выиграть время и откладывают заседание на четверг. Ослепленные конституцией, они жаждут войны с Россией. Уверяют, что отвергнут не только сделанное Европой предложение, но даже малейшее продление перемирия. Они готовы напасть и разгромить Черногорию и Сербию. Если мы действительно потребуем перемирия до 1 апреля, сомнительно, что турки согласятся. Мы объявили бы таким образом оккупацию сербской территории турками до весны и помогли бы Эллиоту безотлагательно заключить мир порознь с Сербией и Черногорией, чтобы отложить до дальнейшего решения вопрос об автономии трех провинций.
Я жду инструкций в отношении Сербии и Черногории. Солсбери сожалеет, что кабинет не уполномочивал его применять принуждение, необходимость которого он признает. Я говорил ему о совместных действиях – как средстве избежать войны между нами и Турцией».
Телеграмма эта произвела на меня сильное впечатление; я не в состоянии был слушать разглагольствования о пустяках в Комитете и надеялся, что государь пришлет за мной, чтобы еще раз обсудить, что делать. Однако же я ошибся; вечером приехал из дворца фельдъегерь с докладом о том, что государь изволил уехать на охоту!
Еще один эпизод: министр финансов уже два раза отвечал отказом на требование великого князя Николая Николаевича об отпуске полевому казначейству хотя 50 тысяч рублей золотом. На днях опять получено из Кишинева от великого князя письмо, в котором он настоятельно требует звонкой монеты для расплаты за границей, объясняя, что в противном случае наши кредитные билеты потеряют всякую ценность и придется даже в Румынии, то есть в союзной земле, забирать всё нужное реквизицией. Письмо великого князя было доложено государю и копия с него сообщена министру финансов.
Сегодня в Комитете я подошел к Рейтерну, чтобы спросить, что намерен он делать по поводу заявления великого князя. Рейтерн с обычной своей грубоватостью ограничился ответом: «Ничего». Таким образом, министр финансов 80-миллионной империи объявляет открыто, что не в состоянии достать даже несколько тысяч рублей золотом!
Здоровье великого князя Николая Николаевича продолжает возбуждать опасения. Государь уже раз задал мне вопрос, что мы будем делать, если брат не будет в состоянии командовать армией.
17 декабря. Пятница. В среду не было обычного совещания у государя по случаю отъезда его на охоту. Между тем получена вновь от генерала Непокойчицкого телеграмма, из которой видно, что начальство армии крайне озабочено неопределенностью положения: срок перемирия близок; в случае решения перейти границу необходимо иметь хотя десять дней для приготовительных распоряжений.
Телеграмму эту я доложил вчера государю, так же как и другую, в которой Непокойчицкий настаивает на отпуске хотя некоторой суммы золотом. Государь послал за князем Горчаковым, а затем прочли телеграммы Непокойчицкого. Канцлер, как всегда, вспыхнул и начал упрекать военное ведомство, будто оно само заявило, что войска «не готовы» к походу и именно поэтому предложено продлить перемирие до апреля; а значит, настоящий вопрос Непокойчицкого есть une inconséquence
[110]. Услышав опять подобное извращение истины, я не мог сохранить спокойствия и довольно резко спросил канцлера: откуда взял он, что войска не готовы к походу? Тут князь Горчаков совсем запутался в рассуждениях, так что вызвал опять со стороны государя строгий упрек. В этих случаях, как ни досадно, становится жаль старика, который не злопамятен и скоро забывает подобные стычки.
