Государь не придал особенного значения заявлению канцлера и сказал, что желает в будущий вторник выслушать словесные наши объяснения, предполагая пригласить к совещанию и генерала Игнатьева.
Постараюсь ко вторнику приготовить две записки: одну – в виде справки для наших дипломатов, которые позволяют себе порочить наши военные силы, не имея о них ни малейшего сведения и не понимая вовсе существа дела; другую – собственно мое мнение о настоящем политическом положении нашем и плане действий. Редактирование этих записок поручил генерал-лейтенанту Обручеву и полковнику Лобко.
8 февраля. Вторник. Вчера и сегодня заезжал в Академию Генерального штаба и присутствовал на испытании оканчивающих курс офицеров. Испытания эти состоят в решении стратегической задачи, которую каждый офицер должен устно объяснить; затем следует выслушать критические замечания профессоров.
Обручев и Лобко быстро исполнили порученную им работу; обе записки готовы были уже вчера утром, а сегодня при своем докладе я предупредил государя, что к назначенному сегодня же совещанию приготовлены, согласно с желанием канцлера, две записки. Всё вышло очень кстати. Уже вчера Игнатьев, приехав ко мне, чтобы выведать мой взгляд, сказал, что князь Горчаков приготовил свою записку к нынешнему совещанию. Сколько известно Игнатьеву, канцлер, желая lla paix à tout prix, клонит к демобилизации войск, по возможности безотлагательной, в чем поддерживает его сильно Рейтерн. Игнатьев высказывался, напротив, в том же смысле, в каком изложена моя записка: что демобилизовать армию невозможно, не достигнув никакой, хотя бы для вида, уступки со стороны Турции и торжественного с ее стороны выражения желания примириться с Россией.
Совещание было назначено на час и выходило из ряда обыкновенных наших совещаний: присутствовали, кроме всегдашних лиц, еще великий князь Константин Николаевич, министр финансов и Игнатьев. Перед заседанием великий князь Константин Николаевич начал было меня убеждать в необходимости во что бы ни стало устранить войну, а в начале совещания и князь Горчаков, и сам государь заговорили в том же смысле. Однако же государь пожелал, чтобы я прочел свою записку о военных наших силах – преимущественно в назидание канцлеру. Выслушав мое чтение, князь Горчаков, явно озадаченный приведенными в записке громадными цифрами наших сил, сознался, что не знал, в каком размере мы уже развернули их. Он попробовал обратить и эту справку в пользу своего тезиса, сказав, что при таких грозных силах нам нечего опасаться, а уступка с нашей стороны может быть приписана нашей слабости.
Затем говорил Рейтерн, разумеется, в том смысле, что Россия окончательно погибнет не только в случае войны, но даже если долго будет держать армии на военном положении. Тема его была нетрудной, но он как-то особенно неудачно развивал ее: пустился в подробности, заговорил о хлопчатобумажных фабриках, о том, что мужики русские будто бы перестали покупать рубашки, отчего фабрики одни за другими закрываются, и т. д.
Затем канцлер прочел свою довольно длинную записку, в которой доказывалось, что ни в каком случае нет надобности держать наши войска на военном положении: если мы убедимся в нежелании держав побудить Порту к уступкам, тогда объявим, что перестаем действовать заодно с Европой, и сами… распускаем армию и предоставляем Турцию собственной ее судьбе!..
По выслушании такого чудовищного мнения моя записка пришлась как нельзя более кстати; можно было бы подумать, что она сочинена прямо в ответ на только что прочитанную меморию. Первая половина моей записки очень пришлась по вкусу и князю, и Рейтерну, и всем другим, так что князь Горчаков несколько раз вполголоса замечал, что сам готов подписать всё слышанное. «Не спешите, – сказал я, – заключение мое будет совсем не в вашем духе». Вот в чем состояла сущность моей записки: как ни бедственна война для России, однако же избегнуть ее можно не иначе, как добившись мира почетного; распустить наши войска прежде, чем добьемся такого мира, мы не можем; а добиться его можем, только подняв голос и опираясь на нашу военную силу.
Мысли эти были развиты Обручевым мастерски, и чтение мое произвело сильное впечатление. Государь слушал с напряженным вниманием; князь Горчаков, Рейтерн и великий князь Константин Николаевич явно были озадачены. После меня начал было говорить Игнатьев, стараясь перейти на практическую почву дипломатии и как бы желая примирить воззрения министерств иностранных дел и военного; но, к сожалению, запутался в подробностях, и государь, не дав ему досказать, прервал совещание, заявив, что дело слишком важно, он соберет нас вторично в субботу и к тому времени каждый из присутствующих еще обдумает вопрос или сам положит свои мысли на бумагу. Уходя из комнаты, государь взял у меня из рук обе записки. Мы разошлись в разные двери, как будто умышленно избегая всяких разговоров.
10 февраля. Четверг. Лишь только я вошел с докладом к государю, он заговорил о моей записке, прочитанной в прошлом совещании (во вторник), отозвался о ней чрезвычайно благосклонно, как о выражении собственного его взгляда на настоящее положение дел, и выразил надежду, что сам канцлер изменит свое мнение. «Я нарочно прервал совещание и не дал договорить Игнатьеву, чтобы не поставить вопроса слишком резко против князя Горчакова, а с другой стороны, чтобы самого Игнатьева избавить от затруднительной необходимости противоречить своему шефу».
Несколько спустя, среди моего доклада о текущих делах, когда оба великих князя вышли на несколько минут из кабинета, чтобы поздороваться с императрицей, государь, оставшись со мною с глазу на глаз, снова заговорил о моей записке, подал мне руку, благодарил за образ мыслей, за откровенное выражение их и прибавил, что давал мою записку прочитать государыне императрице, которая также вполне одобрила мои мнения.
Перед обедом приехал ко мне Игнатьев, чтобы сговориться относительно предстоящего в субботу совещания. По его словам, князь Горчаков будет стараться дать другое толкование своему мнению. Барон Жомини, редактировавший записку, прочитанную во вторник, говорит в свое извинение, что записка эта выбрана была самим канцлером из числа четырех приготовленных бароном вариантов. Какое наивное признание! Почему бы не прочитать и остальные три записки? Нельзя ли было бы выбрать из них более удачную? Игнатьев готовит к субботе письменное изложение своих мнений.
11 февраля. Пятница. Сегодня был отпразднован 50-летний юбилей всеми уважаемого генерал-адъютанта Баранцова. Многочисленные сослуживцы и подчиненные его собрались к 11 часам утра в здании Главного артиллерийского управления; наследник цесаревич встретил юбиляра на правом фланге почетного караула от 2-й батареи лейб-гвардии 1-й артиллерийской бригады. Александр Алексеевич Баранцов назначен шефом этой батареи. При входе его в первую залу я вручил ему рескрипт государя и прочел его; потом представлялись разные депутации, читались адресы, подносились медаль, альбом и проч., и проч. Почтенный друг мой был растроган до слез.
Сегодня же ездил поздравить другого юбиляра – генерал-адъютанта Яфимовича, который по этому случаю произведен в полные генералы и назначен членом Комитета раненых
[116].
