С конца XVIII до начала ХХ в. из‐за периодических столкновений с османами Санкт-Петербургу приходилось конкурировать на международной арене за лояльность своих мусульманских подданных
[565]. Российская политика в отношении ислама как наследие определенного этапа просвещенческой мысли также была частью динамичной имперской системы, связывавшей религиозные политики империй Габсбургов, Османов, Гогенцоллернов и Романовых. Например, Екатерина II вдохновлялась этатистским подходом Иосифа II к религии в габсбургских владениях. И Габсбурги, подобно России, после аннексии Боснии и Герцеговины в 1878 г. для пресечения османского влияния
[566] организовали у себя исламскую иерархию. Россия наряду с другими европейскими державами непосредственно влияла на характер османского управления немусульманами. С 1839 г. османское государство провело серию реформ, нацеленных на упрочение его власти под угрозой европейских держав, которые все сильнее давили на Порту, выступая в защиту ее немусульманских подданных. Реформаторы обещали равноправие для немусульман, но также расширяли и институционализировали османскую систему управления религиозными общинами (миллетами). Уступки государства и иностранное давление вели к распространению новых миллетов, чьи мирские и клерикальные элиты осуществляли централизованную власть над членами общин. Во многих еврейских и христианских общинах эти реформы усилили авторитет клириков
[567]. Как и в России, османское государство пыталось усилить свою власть, управляя посредством иерархий, конституированных этими административными единицами. В обеих странах режимы стремились работать со своими подданными не только как с членами замкнутых этнических или национальных групп, которые предпочитают изучать историки, но и как с членами религиозных сообществ.
Османская система миллетов и романовская веротерпимость представляли собой важнейшие структурные элементы империй. Оба правительства знали о развитии национализма среди подвластных народов и эффективно превращали религию в инструмент управления группами населения, чья вера отличалась от веры правящей династии. Поддерживаемая государством конфессионализация этих разнородных групп приводила к формированию плотной сети административных учреждений. Имперские власти и там и там не скупились на обещания официальной поддержки элитам, которые должны были именем религии дисциплинировать подчиненных им членов конкретных общин. В обоих случаях «веротерпимость» не давала прав индивидам. Оба режима использовали насилие, особенно на границах с соседними империями. Но внимание Османов и Романовых к конфессиональной политике – и посредничество в конфликтах, порождаемых сложными внутренними структурами каждого миллета или терпимой конфессии, – также объясняет относительную прочность и стабильность имперских обществ вплоть до Первой мировой войны.
Османская и романовская системы также поражают своими различиями. К концу XIX в. в обеих империях стали раздаваться призывы к увеличению автономии от имперского центра. Однако европейские покровители этих общин представляли бóльшую угрозу османскому контролю над немусульманами. Напротив, Санкт-Петербург никогда не противостоял иностранным державам, которые требовали бы обширного набора специальных уступок для своих единоверцев.
И все же история успеха конфессиональной политики России внутри империи будет неполна, если ограничиться лишь институтами и геополитикой. Империя была порождена не только грубым насилием, но и воображением, и не только элит, но и разнородных групп подданных. С конца XVIII и начала XIX в. государство поддерживало конфессиональные представления об империи. Но эта стратегия не была бы успешной, если бы не ее тесная связь с психологией огромного множества имперских подданных. Этот подход работал в случае мусульманских общин в значительной степени потому, что предлагал иерархическую структуру посредничества в конфликтах, тлевших в мечетях и медресе. Государство предоставляло свой авторитет для разрешения этих конфликтов раз и навсегда. Представления царской власти о веротерпимости обещали мир – как между правителями и подданными, так и между самими верующими. Эта система работала, потому что мусульмане, евреи и другие сами обращались к этим институтам-посредникам. Если говорить об исламе, мусульманам во многих местах даже удавалось использовать государство в своих интересах, превратив его управленческие и судебные органы в инструмент сторон, конфликтовавших из‐за интерпретаций религии. Царский порядок, охранявший «ортодоксию» всех религий, основывался на фундаменте раздоров и примирений, а религиозным деятелям, посвятившим себя реализации предписаний своей веры, империя давала мощные инструменты принуждения.
Подобные глубинные структуры мышления и практики были характерны не только для мусульман. Этому миру была всегда присуща антимусульманская полемика; она постоянно длилась и побуждала Россию к войне против мусульманских соседей. Но воинственные призывы приглушались и заграничными амбициями Санкт-Петербурга, и соображениями внутреннего порядка. Популярные исторические сочинения ассоциировали татар, турок и других с предательством и насилием. В начале XIX в. дворянка Анна Лабзина вспоминала, что ее мать не боялась ничего в этом мире, кроме татар
[568]. Но фигура опасного татарина не представляла единственную модель межобщинных взаимодействий.
Устойчиво существовало и влияло на взгляды русских представление о том, что все разнообразные народы империи подчиняются одному божественному владыке. Это представление отражало нечто вроде имперского монотеизма. Лабзина рассказывала, как ее мать вступила в опасный конфликт с группой башкир числом около двухсот, которые прискакали верхом к ее поместью около Екатеринбурга и затеяли спор об имуществе. Рассчитывая успокоить всадников, женщина предложила им обед, «бочки с пивом, вином и наливками», и заявила: «У меня нет другого защитника, кроме Бога, которого и вы знаете; Он один наш отец. Он как меня сотворил, так и вас, то не страшитесь ли вы Его правосудия? Куды ж вы меня сгоните с земли? Я у вас же буду жить и посвящу вам же себя на услуги. Есть и между вами любящие Бога, и я везде буду спокойно жить». Под влиянием этих добрых слов (и, возможно, алкоголя) башкиры подошли к ней «со слезами». Они заверили ее: «Будь спокойна, наша добрая соседка и друг, мы теперь не враги твои, а защитники»
[569]. Эта встреча окончилась объятиями и горячими заверениями в дружбе.
