В то время как Мазитов обращался в столицу, Алкин просил защиты от своего обвинителя у губернских властей. Алкин обвинял Мазитова в том, что тот оскорбил его жену. Мазитов обвинялся также в том, что бранил неких Сайдашева и Сагитова «неприличными словами», избил второго из них и в целом демонстрировал «буйный и строптивый характер». Далее, Алкин ответил на обвинения Мазитова, заявив, что разъезжал по краю ради визитов к родственникам. Он отрицал, что позволяет себе «толковать» Коран, и настаивал, что власти разрешили ему покидать место жительства. Отвечая на обвинения в торговле «святой водой», Алкин признавал, что три раза в год ездит в Чистополь молиться у гробниц, но отрицал, что собирает воду и раздает другим. Наконец он отверг заявление Мазитова о миссионерстве и утверждал, что несколько свидетелей могут выступить в его защиту.
Полиция собрала свидетельства у прихожан, мулл и православных священников в нескольких уездах губернии, но никто из них не смог подтвердить, что Алкин называл себя святым или распространял ложную интерпретацию ислама. Насколько смогли выяснить власти, единственным преступлением в этом деле было нарушение исламского закона Мазитовым, когда он собрал народ в мечети города Тетюши и заставил играть там музыкантов Одесского пехотного полка, расквартированного в городе. Мазитов заявил, что это было бы несовместимо с его должностью мухтасиба, и отклонил обвинение, указав на муллу по имени Бикташ Бихмухаметев, «ревностного последователя лжеучения Алкина». Опираясь на свидетельство командира полка, ОМДС заключило, что и Бихмухаметев, и Мазитов приходили к нему за музыкантами, но второй несет бóльшую ответственность. Мазитов как мухтасиб, «т. е. блюститель за исполнением закона Магометанского», должен был запретить музыку в мечети
[206].
ОМДС также постановило, что Алкин не нарушил священных законов. Некоторые крестьяне, по их утверждениям, знали (или до них доходили слухи), что Алкин собирал мусульман в разных селах и проповедовал завещание Негаметуллы Губейдуллина, покойного муллы из села Альметьево. Тридцать четыре последователя из девяти сел признали связь с Алкиным и объяснили, что они следуют учению, идущему от Губейдуллина. ОМДС со своей стороны не высказало никаких возражений против того, чему их учил Губейдуллин. В рапорте губернским властям объяснялось, что «они садятся для Богослужениа в кружок, рука с рукою, читают молитвы про себя с заклинанием (тауба), ничего дурного не делает, как то: не пить вино, ни воровать, ни развратничать и тому подобное, помогать ближним, совершенно не в противность Алкорана, ибо по закону Магометанскому, таковому учению, как показывают единомышленники Алкина, последуют только Суфи, т. е. Иноки, т. е. из Магометан, которые совершенно удалив себя от всех земных прегрешений, направляют путь свой на стези правды по Алкорану»
[207].
Таким образом, ОМДС в своей защите Алкина высказало общее одобрение этой форме суфийского благочестия. Но его расследование также показало, что некоторые мусульмане в этих общинах не разделяют его взглядов на ортодоксальность таких практик. Некоторые настойчиво именовали Алкина и его последователей «раскольниками», хотя не могли в удовлетворительной для властей форме объяснить, в чем те ошибаются.
Эти чувства недоверия и подозрения, вероятно, возникли из‐за того, что в этих селах появились общины новой линии религиозного авторитета и, возможно, также новые суфийские ритуалы. Мазитов и другие не смогли убедить царские власти, что Алкин и его ученики представляют угрозу «раскола», и потому Мазитов продолжал действовать против него, подчеркивая роль Алкина в совращении христиан. Он также представлял себя верным слугой имперского режима, пожертвовавшим своим материальным благосостоянием ради искоренения крамолы, в то время как ОМДС пренебрегало этой обязанностью. «Пользуясь таковым послаблением ОМДС», жаловался он в прошении на имя царя в октябре 1861 г., «Азанчей Алкин и ныне продолжает свои лжеучения противные Алкорану и находит себе последователей не только в крестьянах, не вполне понимающих религии, но даже и в муллах, в приходах которых он производит свой учения». Мазитов подчеркивал связанную с его духовным саном обязанность «в точности исполнить предписываемые нашею религию правила и Указ Ея Величества Императорского Екатерины II-ой, от 25 Фев. 1796 года».
Хотя он «открыл лжеучения Азанчея Алкина, которые противные упомянутому Высоч. Указу», ОМДС наказало его, наложив «взыскание 55 руб. 54 коп. сер.», на что Мазитов ответил: «я уплатит не в состоянии, потому что, открывая раскольников я упускал свои домашние и полевые занятия, чрез что пришел в крайнее разорение»
[208].
Не один Мазитов испытывал разочарование в итоге отчаянных попыток наставить единоверцев на верный религиозный путь. Другие клирики и миряне схожим образом реагировали на религиозные направления, которые, как казалось, порождали расколы или претендовали на исключительность. У нас мало свидетельств о том, что такие мусульмане были настроены против мистицизма в целом, но практики, отвлекавшие соседей от общинных молитв в мечети, постоянно вызывали споры и обвинения в том, что такие действия противоречат обязанностям, наложенным на общину в целом. С точки зрения этих критиков, ритуалы суфийской общины отвлекали от религиозной жизни в более широкой общине мечети. Подобным же образом усиливало социальную напряженность пренебрежение такими обязанностями, как пост, пятничная молитва и погребальные обряды. Мусульмане в этих общинах держались мнения, что неуважение к религии и ее законам влечет коллективное наказание и угрожает спасению их самих и близких людей.
Но служители религии вроде Мазитова сталкивались с особенно острой дилеммой, когда исправляли религию других людей. Структура прихода и его подчиненность ОМДС и МВД ослабляла их авторитет в заявках на исключительность религиозного знания и благочестия. Режим наложил на них ряд бюрократических обязанностей, но не предоставил жалованья или других привилегий и полномочий, которые могли бы укрепить их локальные позиции. По всей территории в юрисдикции ОМДС мусульмане-миряне придерживались своего собственного понимания религии и роли своих лидеров. Инициативы мирян стали ценным активом для российских властей, которые к середине века все сильнее склонялись к антиклерикальной точке зрения на улемов, особенно в свете продолжавшейся борьбы с мусульманским восстанием на Северном Кавказе – движением, которое имперские власти начали ассоциировать с суфийскими лидерами.
Государственная политика имела и другие непредвиденные последствия. В мире зачастую бурных споров и конфликтов между патронами, прихожанами и муллами способность переводить диспуты и разногласия на язык, понятный царским функционерам, превратила имперские законы и институты в основной ресурс в борьбе за установление исламской ортодоксии. Царские бюрократы не интересовались всеми вопросами, о которых дискутировали мусульмане на уровне прихода, и оставались глухими к редким сигналам тревоги, в частности о некоторых разновидностях суфийской религиозности. Но эти сигналы эффективнее провоцировали вмешательство, когда затрагивали тему обращения христиан в ислам или апеллировали к глубоко укоренившимся установкам чиновников о единстве религиозного конформизма и политической лояльности – установкам, порожденным недавней историей православной церкви в России.
