Имперская экспансия в XIX в. придала новый облик многовековой истории контактов России со степью. По мере того как царские войска в 1840–1850‐х гг. продвигали линию крепостей от Оренбурга и Омска в направлении реки Сырдарьи в Трансоксиане, государство начало брать на себя ответственность за управление кочевыми народами степи. Распространение царской власти на пастбищные земли казахов привело в степи казаков, солдат, славян-поселенцев и администраторов вроде того чиновника, что изображен на ил. 5 в окружении своей семьи и знатных казахов на фоне кочевнической юрты. Казахи, ранее разделенные на три конфедерации, ныне оказались под управлением оренбургского генерал-губернатора, сибирских властей и Кокандского ханства, которое расширялось на север из густонаселенных Ферганской и Сырдарьинской долин. В 1860‐х гг. русские, продолжая наступать, привели под власть царя около двух с половиной миллионов казахов. С приходом русских администраторов и поселенцев в степи начался смутный период. Природные катаклизмы – например, засухи и катастрофические бури – усиливали конкуренцию за доступ к пастбищным землям. Казахи боролись за выживание в этих тяжелых условиях; многие из них были вынуждены отказаться от скотоводства и осесть на земле. Отношения с русскими тоже были напряженными. Хаотичная колонизация, кое-как управляемая администраторами, привела многих казахов на грань выживания. Семьи элиты приспосабливались лучше других, и сыновья знатных лиц получали доступ к российским учебным заведениям. В то же время для многих казахов на кону стояло нечто большее, чем их стада и пастбища. Религиозные споры стали еще одной чертой степного мира, перевернутого с ног на голову из‐за вхождения в империю
[294].
По мере того как чиновники брали на себя прямое управление этими территориями, отношение к исламу в степи переосмысливалось. Во второй четверти XIX в. они начали сомневаться в фундаментальных положениях екатерининской политики. Во-первых, имперские этнографы и казахские информанты возбудили сомнения в принадлежности кочевников к исламу. Они заявляли, что государство ошиблось, распространяя эту веру среди людей, которые совершенно не понимали религии или только слегка симпатизировали исламу. Многие из этих же наблюдателей призывали государство поддерживать обращение казахов в христианство, а не в ислам. Во-вторых, те чиновники, что были связаны и с казахами, и с мусульманами оренбургского и поволжского регионов, пришли к выводу, что екатерининская политика в отношении к исламу как бастиону государства была ошибочна.
Царские власти не прекратили поддержки исламских учреждений на всей территории империи, но пересмотрели политику религиозной терпимости в степи. Они начали рассматривать казахов как особый случай, отличая их как от мусульман соседнего оренбургского региона, так и от оседлого мусульманского населения Центральной Азии. Однажды придя к убеждению, что казахи – не настоящие мусульмане, власти стали думать о том, чтобы присвоить казахскому обычному праву (адат) и клановым старейшинам, которые его осуществляли, многие из тех же функций, которые повсеместно присваивались шариату и мусульманским клирикам. Эти новые административные идеи также находили резонанс на Северном Кавказе, где царское правительство в 1860‐х гг. наконец победило горцев и установило административный контроль. Там власти тоже воспользовались возможностью применять вместо шариата якобы светские обычаи для связи между местными общинами и царской администрацией
[295].
Власти столкнулись в степи с сообществами, глубоко разделенными из‐за вопросов религиозной идентичности. В некоторых контекстах казахи считали себя мусульманами, но улемы за пределами степи и даже некоторые из казахов критиковали неоседлый образ жизни, который не позволял кочевникам строить свои собственные мечети и школы. С точки зрения критиков, они пренебрегали молитвами, образованием, постами, паломничеством и другими обязанностями мусульманина. Многие муллы считали, что казахи как народ крайне нуждаются в обучении строгому соблюдению тех норм шариата, что были объявлены ортодоксальными в медресе Поволжья и Трансоксианы.
Царские чиновники, выслушивая противоречивые заявления самих казахов о своей религиозной идентичности, становились на сторону тех из них, что мыслили сходно с ними и разделяли их цель – увод казахов от ислама. С середины века государство стало главным участником шедшей среди казахов борьбы между сторонниками шариата и хранителями обычая, адата. Некоторые русскоязычные казахи защищали ислам как инструмент «просвещения» степи; другие сомневались, что направленные Екатериной татарские учителя и миссионеры способны исполнить ее цель – цивилизовать кочевников. Казахи, отвергавшие ислам и татарское влияние, стали союзниками администраторов, которые стремились установить свой собственный авторитет в области регламентации повседневной жизни в степи. Местные администраторы в союзе с этими казахскими информантами и поддерживавшими их фракциями казахских старейшин выступали за государственную поддержку светского обычного права вместо шариата как более надежную и полезную альтернативу опоре на мусульманских служителей религии. В то же время режим взял на себя роль регулятора обычного права, связав должность судьи (бия) с государственной администрацией. Чиновники курировали выборы и назначения на должности, подтверждали или отменяли решения этих судей. С 1860‐х гг. власти начали серьезно вмешиваться в дела этих сообществ. Они часто определяли исход борьбы, поддерживая тех старейшин, кто выступал против мулл и их призывов подчиниться исламским законам.
Инкорпорация казахов в империю заставила заново провести границы религиозной терпимости. Царские законы предоставили неправославным общинам «свободу вероисповедания», включая право организовывать брачные и семейные дела согласно правилам своих религий. Но в степи местные власти затруднили казахам применение исламского права и жестко ограничили доступ к муллам и святым как из Волго-Уральского региона, так и из Трансоксианы. Между 1850‐ми и 1860‐ми гг. власти пытались подавить трансрегиональные религиозные контакты, но не отказались публично от основных принципов веротерпимости, продолжая ценить ее как инструмент влияния в соседних мусульманских регионах. Кроме того, в заботе об имперском порядке власти опасались столкновений, которые мог бы спровоцировать открытый отказ от веротерпимости.
Губернаторы дискредитировали общие положения о веротерпимости, издавая административные указы о закрытии мечетей и школ. Но тем самым они лишали себя управленческого аппарата, который шел рука об руку с веротерпимостью в остальных частях империи. Их отношение к религиозным учреждениям и мусульманским структурам на этой территории затрудняло формирование связей между мусульманами и государством. К концу века эти административные меры привели к отчуждению и казахских элит, и простых людей. В ответ они вместе с мусульманами всей империи все громче требовали предоставить им законные права, включая доступ к мечетям, исламским школам и возможность жить согласно шариату. Эта политика вкупе с колонизацией казахских пастбищных земель славянскими поселенцами ослабляла локальные позиции режима и дестабилизировала его власть в степи
[296]. Опасаясь беспорядков и неконтролируемой деятельности мусульманских клириков, на рубеже веков правительство возвратилось, но лишь частично, к политике, объединявшей веротерпимость с иерархическим контролем.
