Хотя информанты выдвигали свои запросы во имя обычая и традиционного «родового быта», в области брака и развода эти запросы демонстрировали значительное разнообразие практик. В Акмолинском уезде элиты заявляли, что бракоразводные споры подлежат суду биев, но предлагали, чтобы указные муллы могли участвовать в апелляциях. Напротив, в Атбасарском уезде султаны и бии искали поддержки в полном устранении мулл и исламского права, причем язык выдавал влияние их интервьюера Валиханова: «Так как брак не составляет у нас таинства, а есть простой договор, то спорные дела о браках и разводах, разбираемые ныне указными муллами, мы просим предоставить разбирательству биев по своим степным законам и обычаям». Респонденты из Баян-Аульского уезда также просили поддержки со стороны законодателей. Они предлагали решение: «Спорные дела о браках и разводах, бывшие до сего времени в руках мулл, передаются опять суду биев». Родовая знать вслед за Валихановым обращалась к государству за помощью в борьбе с угрозой хрупкому авторитету биев со стороны мулл. Апеллируя к древней традиции, они стремились перевернуть практики того времени и отнять власть у официальных выразителей шариатских правовых норм
[342].
* * *
Законодательство от октября 1868 г. инициировало формальную интеграцию степи в административную структуру империи. Оно поддержало заявления Валиханова о доминировании у казахов обычая и авторитета биев в применении правовых норм к семейным и другим тяжбам. Но законодатели, составляя это временное положение для военной администрации территории, вдохновлялись противоречивыми принципами. С одной стороны, разделив территорию, ранее управлявшуюся казахскими ордами, на четыре области – Уральскую, Тургайскую, Акмолинскую и Семипалатинскую, и далее на уезды, они стремились ослабить «родовое начало» у казахов. Как отметил один чиновник и эксперт по казахскому обычному праву, закон разделил население на городские и сельские округа «с целью разъединения киргизских родов, ибо признавалось вредным в политическом отношении соединение большого рода под властью одного родоначальника». С другой стороны, в центре новой политической ориентации стояло обычное право, как утверждалось, основанное на том же «родовом начале». Старейшины, которые интерпретировали и применяли это право, должны были служить помощниками имперского управления в роли кураторов всех дел, что в царской системе подпадали под категорию «гражданских», и многих из категории «уголовных»
[343].
Положение 1868 г. отдавало брачные и семейные дела под юрисдикцию суда биев, который должен был судить «по народным обычаям», и тем самым поддерживало патриархальное обычное право за счет шариата. В том, что касалось брачных тяжб, закон устанавливал уникальный механизм апелляции, связывавший практику обычного права с административной властью. Подобно прежним узаконениям других форм обычного права (и как в случае мусульманских тяжб о наследстве под юрисдикцией ОМДС), статья 163 разрешала «стороне, недовольной решением народного суда», обращаться с жалобой к уездному начальнику, который затем брал на себя полномочия вынести решение по делу. Тяжущиеся стороны, которые отказывались принять это решение, могли также подать жалобу губернатору. Апелляции, порождаемые брачными и другими спорами, связывали казахские обычаи с царским законодательством. Этнографы и администраторы восхваляли казахов, которые обращались к имперскому закону, и прославляли влияние общегосударственных законов на обычное право. Но количество апелляций все равно не удовлетворяло этих чиновников
[344].
В последние десятилетия века, судя по источникам из разных мест, сторонники исламского права усилили свои позиции в борьбе между шариатом и адатом. Ученый Вильгельм Радлов нашел доказательства этих религиозных изменений в казахских песнях. Он назвал собранные им дидактические песни «книжными песнями», потому что казахские певцы воспроизводили их на основе текстов, тогда как другие пелись по памяти. Согласно Радлову, эти песни сочиняли муллы, и через них вводили в казахский язык персидские и арабские слова и грамматические конструкции. Эти песни, действуя как «посланники ислама», распространяли религию «подобно медленно действующему яду». Радлов заявлял, что благодаря им немногочисленные грамотные казахи стали «отчужденными от духа народа [Volksgeist]». Эти песни призывали принять откровение Пророка и подчеркивали ритуальную чистоту, подаяние милостыни, важность молитвы, чтение Корана и избегание греха в этом мире, где люди только «гости»
[345].
В конце 1880‐х гг. администратор и этнограф Н. И. Гродеков отметил это «стремление к шариату» во многих местах. Казахи – такие, как старейшина Умурбек из Аулиеатинского уезда – говорили ему: «Мы рабы шариата, за адат не стоим». Другие усвоили элементы царского права, адата и шариата. В судебных протоколах, исследованных Гродековым, перечисляются решения, вынесенные «по адату», «по полному адату», «по шариату» и особенно веский приговор просто «по закону». Он также сообщил о распространении мечетей, клятв на могилах мусульманских святых и повсеместно «по шариату и по закону». В то же время он отмечал некоторую вариативность и селективность в усвоении казахами исламского права. Один знатный человек из окрестностей Ташкента, по-видимому, нажил себе врагов, когда потребовал, чтобы его жена носила покрывало и занимала отдельное помещение в их доме. Противники также критиковали его запрет пения на свадьбе дочери. Они обвиняли его в заимствовании этой практики у мусульман (называемых «сартами») из соседнего города. Кроме того, власти получали от казахских общин все больше просьб о разрешении ввести у них исламское право
[346].
