В Самарканде мусульманские элиты стремились превратить свое подчинение российской власти в альянс против предполагаемых общих врагов. На капитуляцию города и объявление о налоговой амнистии в 1868 г. муфтий Мулла Камаладдин ответил историей из жизни Мухаммеда. Он объяснил: «Наш пророк от страха перед неверными приказал арабам, принявшим мусульманскую веру, переселиться в Абиссинию», царь которой был христианином, потому что «Аллах сообщил о нем в Коране: „Ты знаешь, что из всех [людей] самые жестокие ненавистники верующих – иудеи? и ты также знаешь, что более всех любят верующих те, которые называют себя назаретянами“». Три года спустя мусульманский судья из соседнего города Катта-Курган запросил у губернатора помощи против местных евреев, которые якобы сопротивлялись его власти, напомнив: «Генерал-губернатор Кауфман мне говорил: кроме смертного наказания и отсечения рук, ног и пр., ты по шариату можешь делать все, будешь следить за правильностью всяких сборов и где заметишь какое-нибудь злоупотребление, то можешь доносить своему начальству».
Политические потери можно было обратить на пользу шариату
[400]. Но как и в доколониальный период, носители религиозного авторитета реагировали на превращение в клиентов имперского режима по-разному. С точки зрения некоторых интеллектуалов, приход русских знаменовался наступлением эпохи безбожной несправедливости. Автор Мухаммад Амин Хокондий в едких стихах, бранящих «назареян», проклинал новую эру как «последние времена» (охир замон). Другой поэт предостерегал: «Безбожники-неверные заполнили мир». Аналогично кокандский поэт Мукимий жаловался, что его страна поражена безнравственностью. При правлении порочных людей решения казиев обратились в «прах». Он возмущался: «Вместо предписания добрых дел [амри ма'руф] вышли на поверхность злые дела». Люди, обманутые «делами сатаны [шайтонлик]», больше не уважают образование и вместо него предались распутству. В эту скорбную эпоху люди соблазнились «алкоголем, вином, брагой» и азартными играми и забыли справедливость, человечность, честь и религиозное образование
[401].
Знатные ташкентцы реагировали на приход русских по-разному. Некоторые, воспользовавшись возможностью переезда и связями в суфийских и родовых сетевых структурах, стали делать альтернативные карьеры за пределами контролируемого русскими Ташкента. Некоторые представители элиты так и не смогли адаптироваться к новому порядку, например Якуб-хан Тура. Он родился в 1823 г., служил в Стамбуле эмиссаром кокандского хана и накануне завоевания искал помощи султана против бухарцев и русских. В течение двух лет после имперского завоевания Якуб-хан покинул город, где его отец служил наместником, а сам он – судьей и руководителем одного из главных медресе. Он уехал в Кашгар, где незадолго до того другой перебежчик-эмигрант из Коканда возглавил мусульманское восстание против китайского правления. Там, пользуясь связями с суфийскими братствами в Стамбуле, он стал послом новорожденного Кашгарского эмирата
[402].
Большинство представителей элиты остались на контролируемой русскими территории, и имперская модель опоры на религиозный авторитет как инструмент государственного строительства продолжала действовать. Знатные люди боролись друг с другом за должности судей, преподавателей и распорядителей вакфов. Хотя некоторые царские чиновники не доверяли мусульманским клирикам как посредникам, геополитические соображения более высокого порядка ограничивали их в выборе. Кроме того, первые эксперименты с исламскими институтами в Ташкенте обещали улучшение отношений с соседними странами. Согласно генералу Дмитрию Романовскому, один мусульманский посол из Кокандского ханства в 1866 г. «с особенным сочувствием говорит и об учреждениях, введенных нами в последнее время в Ташкенте». Кокандцы «считали бы себя счастливыми быть принятыми в подданство Его Императорскаго Величества, если бы только им была дана надежда, что будет сохранен у них шариат». Спустя два десятилетия религиозная политика оставалась главным аспектом «гарантий и условий», формально сопровождавших подчинение Закаспийской области. Там генерал Комаров, приняв капитуляцию туркменских племен, объявил: «Вероисповедание Ваше остается неприкосновенным». Этот вопрос не требовал «никаких разъяснений», потому что «всему свету известно, что миллионы мусульман, подданных ВЕЛИКАГО ГОСУДАРЯ, никогда еще не были стесняемы в свободном отправлении обрядов своей веры»
[403].
Но как и везде в империи, веротерпимость не означала невмешательства; о конкретных деталях нужно было договариваться с посредниками, и они вносили свои изменения. В речи перед собранием знатных ташкентцев после прибытия в город в 1868 г. Кауфман объявил, что царский режим станет защитником традиции, и осудил местных правителей, которые «ради корысти… нарушали иногда мусульманские законы и налагали противозаконные подати». Тем не менее генерал-губернатор внес изменения в доколониальные практики. Жителям Ташкента и «все другие сарты» позволялось выбирать старейшин (аксакалов) и судей исламского права (казиев). За исключением «только некоторых преступлений», правосудие должны были отправлять выборные казии «по шариату и обычаю таким образом, что в приговоры казиев не будут иметь право вмешиваться русские чиновники». Если обе стороны соглашались судиться в царском суде, они имели право на разрешение своего спора в нем «по совести». С этой точки зрения «коренные» суды имели лишь «переходный» характер. Постепенно, по мере того как местные жители получали бы доступ к российским законам и учили бы русский язык, а русские поселенцы прибывали бы, укрепляя связи с центром, эти суды проложили бы путь к имперскому законодательству. Тем временем, как объяснял Кауфман, «правительство предлагает передать в руки народа большую часть управления». В то же время он просил своих слушателей, «лучших людей Ташкента», передать другим жителям, что взамен правительство ожидает от них сотрудничества. Правительство не хотело, «чтобы его приказания исполнялись ради страха», а «ради сознания собственной пользы» народа
[404].
