Все же генерал-губернаторам удалось внести в этот проект интеллектуальную целостность. Опираясь на востоковедческую интерпретацию шариата как систему зафиксированных текстов, разработанную Казем-Беком и другими учеными в Казани и Петербурге, администраторы читали документы фондов с намерением оценить их соответствие строгой букве исламского законодательства о вакфах
[436]. Царские чиновники, начиная с Кауфмана, видели в центральноазиатских вакфах извращение исламских правовых принципов алчными элитами, прячущимися под прикрытием религии. Как и в других европейских державах, царские власти прибегали к якобы более «аутентичному» прочтению исламского права для делегитимизации современного им состояния мусульманских фондов как отступивших от принципов, основанных на текстах
[437]. В России чиновники иногда заявляли, что исправляют нарушения шариата, когда конфисковывали «незаконные» вакфы. Такая позиция, подобно антиклерикальному ориентализму Казем-Бека, позволяла режиму рядиться в популистские одежды. Отвергая притязания на вакфы, царская власть демонстрировала преданность «ортодоксальному» исламскому праву и в то же время делала эти спорные ресурсы доступными для казны и «освобождала» работавших на них зависимых людей.
Царские конфискации никогда не достигали масштаба французских в Алжире. Но их политика все равно вызывала противодействие, хотя не все учреждения испытывали его в равной степени. Медресе Алымбек в Оше получало доход более чем c шестнадцати квадратных километров земли в сельском поселении Чин-Абаде. В самом Оше ему принадлежало не менее 161 лавки. Все эти лавки платили налоги на содержание медресе. Этот вакф оказался жизнеспособным: на рубеже веков приписанные к нему лавки давали медресе 1350 рублей дохода. В 1906–1907 гг. около 120 лавок все еще платили в этот фонд. Сокращение фондов повсеместно приводило к разорению многих медресе, и жители некоторых кварталов видели в этом очередное доказательство упадка морали при царском правлении. В Андижане, напротив, доходы вакфов в пользу местных медресе с 1892 по 1908 г. почти утроились
[438].
Хотя чиновники вроде Кауфмана предвкушали ослабление религиозных чувств среди «туземцев», не все радовались последствиям неравномерного преследования мусульманских фондов. К 1890‐м гг. рассказы путешественников и фотографии свидетельствовали о том, что некогда величественные архитектурные ансамбли Самарканда, Бухары и других городов пришли в долгожданный упадок. Обшарпанные, растрескавшиеся фасады мечетей и медресе представляли русским наблюдателям живописный нарратив, служивший наглядным доказательством тезиса о мусульманском упадке и относивший к далекому прошлому мусульманскую инициативность. Однако некоторые наблюдатели делали вывод, что «жалкое состояние» памятников Самарканда связано с современной политикой. Один ученый указывал, что у знаменитой мечети Биби Ханым нет фонда (вакфа). Ветшающая постройка, которую русские одновременно пытались растащить и сохранить, «не только… не поддерживается, но даже систематически разрушается»
[439].
К концу века администраторов все больше стал тревожить видимый упадок исламских учреждений, а с ними и поддержания религиозной дисциплины. Чиновники в Фергане даже предлагали вмешаться и поддержать некоторые бедные медресе. В 1895 г. они рекомендовали ввести налог в 1% на имущество вакфов, который должен был идти на субсидии обедневшим медресе. Генерал-губернатор А. Б. Вревский отверг это предложение после консультаций с улемами, которые протестовали против увеличения налогов на существующие вакфы
[440].
Не только конфискации вакфов делали натянутыми отношения режима с его мусульманскими посредниками. Вблизи главных городских центров региона строились города поселенцев-славян, численность которых росла, а это усиливало санитарные проблемы и провоцировало конфликты с горожанами. Карантины и санитарные инспекции – и применение полицейской власти, благодаря которой эти практики стали возможны, – провоцировали периодические протесты. Военные чиновники, а позже гражданские врачи считали источниками заразы запутанные сети каналов, узкие извилистые улицы, плотные скопления крытых помещений и мусульманских кладбищ внутри городских стен. Заселение соседствующих «русских» или «новых» городов сопровождалось призывами закрыть или перенести эти кладбища из городов коренного населения. Самый серьезный конфликт произошел в 1892 г., когда разразился кризис из‐за принятых мер против вспышки холеры. Распространялись слухи о русском заговоре с целью отравить источники воды, а тем временем ташкентцы сопротивлялись санитарным инспекциям и карантинным мерам. Протестовавшие мусульмане изгнали одного старейшину из Старого Ташкента в русский город и собрались перед городской комендатурой. К казакам, которым приказали рассеять толпу, присоединились русские погромщики, убившие более сотни мусульман. Несколько знатных ташкентцев были приговорены к смертной казни за нарушение «общественного порядка», хотя позже эти приговоры заменили ссылкой
[441].
Казии выступали от имени городских мусульман – таких, как жители города Чуст в Ферганской области – против новых санитарных мер, которые шли вразрез с исламскими погребальными практиками. В 1879 г. мусульмане этого города обратились к казиям соседнего Коканда, чтобы те выступили против запрета на погребение почивших членов семьи и соседей на кладбищах внутри города. Судьи написали брошюру в поддержку жителей, протестовавших против запретов, и подали его царским чиновникам, а те в ответ сместили казиев. Чиновники рапортовали, что их решение вызвало «беспорядки» среди жителей, которые протестовали против смещения казиев и требовали их возвращения на должности, по-видимому, безуспешно
[442].
