Однако более широкого охвата исследование мусульманских реакций на эти процессы выявляет иную картину. В этой главе мы смещаем фокус анализа от узкой прослойки реформистской элиты к более широкому слою деятелей и показываем, что в последние годы империи царские институты сохраняли главную роль в конфликтах внутри мусульманских общин за религиозный авторитет и полномочия определять исламскую ортодоксию. В исследованиях реформизма и национализма у мусульман эти движения обычно рассматривались вне структуры имперских институтов. Но связи между полицейским контролем и мусульманским активизмом, порицаемые и некоторыми русскими националистами, и мусульманскими элитами, сохранялись и в ХХ в., хотя их институциональный и лингвистический контекст постоянно развивался.
Важное значение для сохранения этих связей имела активность мусульман. Новые исследования показали, что и джадиды, и их оппоненты часто искали поддержки государства
[471]. Они выявили и нечто более важное: влияние реформистской программы на местные общины мечетей было весьма ограниченным. В этих работах также был поставлен вопрос, в какой степени несогласие во мнениях между реформистами и их критиками порождало глубокие расколы внутри этих общин до начала Первой мировой войны
[472]. Но мусульмане, бесспорно, не образовывали статичного и однородного монолита. Продолжались многие старые конфликты из‐за первенства в местных мечетях. Наряду с джадидизмом, интенсивные дебаты и яростные конфликты в мусульманских областях возникали из‐за продолжавшихся тяжб, нерешенных споров о религиозных ритуалах и новых течений исламской мысли. В эпоху направляемых государством реформ, начавшуюся с освобождения русских крепостных при Александре II, возросшая мобильность, социальная стратификация, урбанизация, всеобщая воинская обязанность, контакты с русскими соседями и бюрократами, равно как и распространение книжной торговли, печати и грамотности, привели к тому, что попытки защитить ортодоксию и направить общину к жизни по шариату стали еще более настойчивыми.
По мере того как приобретали все большую популярность новые голоса, претендовавшие на право говорить от имени традиции, роль государства как арбитра в спорах и как врага ереси и измены Божиим законам в глазах множества мусульман и мусульманок становилась более значимой, чем когда-либо. Сохранялась возможность избегать всего русского. Но для прослойки мусульманских активистов – а они, мужчины и женщины, клирики и миряне, всегда прочно занимали место в общинах мечетей – оказалось очень сложно игнорировать мир моральных феноменов, огражденный стеной царских учреждений, несмотря на эволюцию этих органов. Призывы русских критиков распустить ОМДС не имели успеха в Санкт-Петербурге. Однако они влияли на подбор кадров правительством. Хотя профессор Александр Казем-Бек выступал за выбор муфтия мусульманами, поскольку это больше соответствовало исламскому праву, правительство предпочло сохранить контроль; несомненно, антиклерикальный дух бюрократии снова играл решающую роль, когда МВД назначало на этот пост Салимгарея Тевкелева (в должности с 1865 по 1885 г.) и Мухамедьяра Султанова (1886–1915) – оба они были татарскими землевладельцами, а не уважаемыми религиозными учеными
[473]. Эти назначения ослабили авторитет ОМДС в глазах некоторых мусульманских критиков, но до конца XIX в. у нас мало свидетельств о полностью автономных общинных механизмах, посредством которых такие мусульмане Поволжья и Урала могли бы исполнять религиозный долг «побуждать к благому и отвращать от дурного». Несомненно, за пределами государственных институтов существовали некоторые формы посредничества; но когда консенсус рушился, открывались возможности для государства. Устойчивость этих взаимодействий заставляет усомниться в том, что мусульмане жили «в ином мире», нежели государство, и что этническую или религиозную солидарность можно считать главной и неизменной основой общин.
Мир общин мечетей охватывал империю и простирался за ее пределы. Мусульмане и мусульманки жили внутри преимущественно сельской экономики, и в то же время – в правовой культуре и структуре государственных институтов, формировавших местный репертуар исламских дискуссий и конфликтов. Зависимость от режимных механизмов принуждения не делала мусульман бессильными. Долгая история коммуникации с бюрократией, судами, законами и административными процедурами способствовала тому, что они адаптировались к новым условиям и усваивали новые языки взаимодействия с режимом. Она направляла государственное вмешательство по одним путям и блокировала его на других.
Хотя русские националисты стремились маргинализовать место ислама в империи, в которой, как они надеялись, все сильнее доминирует русская нация, мусульмане продолжали адаптироваться к условиям империи и находить в ней религиозное прибежище. В начале ХХ в. они заявляли о своих правах на гражданство и стремились приобрести его в рамках режима ограниченных гражданских прав самодержавной России; в то же время они требовали государственной поддержки «ортодоксии» в своих конфликтах представлений об исламе. Подъем националистических движений не привел к расхождению путей царского режима и массы его мусульманских подданных. Разумеется, в последние тридцать лет существования империи выросло число крайних экстремистов, призывавших к конфронтации и отделению. Но шум их назойливых голосов (зачастую сильнее раздававшийся за пределами России) не должен заглушать голосов большинства, которое по-прежнему стремилось приспособиться и интегрироваться. И мусульмане, и имперские элиты боролись за выживание в непредсказуемом мире на бурном рубеже столетий в империи, переживавшей стремительные социально-экономические трансформации и политические волнения. Многие мусульмане и государственные чиновники крайне нуждались в исламе как якоре стабильности. Более чем когда-либо угрозы, надвигавшиеся из‐за границы, – особенно панисламистские движения, поддерживаемые Османской империей и европейскими державами, – служили для более умеренных российских государственных деятелей подтверждением ценности веротерпимости и мультиконфессионального порядка романовской империи. С этой точки зрения ислам оставался источником силы для государства и ценностью, которую использовали бы к своей выгоде враги России – от Германии и Японии до Османской империи, – если бы Россия ею пренебрегла.
