«А я никогда не бывала за границей, – подумала она, наслаждаясь сладкой жидкостью, – какие бы усилия я ни прилагала, за рубеж меня не выпустят».
Хотелось бы ей понять свое нынешнее социальное положение. Ее отец был медиком, его ценила кремлевская элита. А затем раскрылся заговор врачей-вредителей, плод безумной убежденности сталинистов в том, что некие доктора пытались отравить главного революционера нашего времени, народного героя, учителя и вдохновителя, вождя мирового пролетариата товарища Иосифа Виссарионовича Сталина.
Отец Леониллы и еще сорок его коллег сгинули в подвалах Лубянки.
В наследство ей достался номер «Правды» за тысяча девятьсот пятидесятый год. В нем было старательно подчеркнуто каждое упоминание имени Сталина. Только на первой странице – девяносто один раз (причем десять раз его именовали Великим вождем и шесть – просто Великим Сталиным).
«Папе следовало бы отравить выродка», – подумала Леонилла. Мысль эта вызвала неприятное чувство: она противоречила давней традиции. В советских медицинских учебных заведениях клятву Гиппократа не изучали, но Малик мысленно прочла ее.
Будущее дочери врага народа казалось не особенно лучезарным. Но времена изменились, и отца посмертно реабилитировали. В числе прочего – во искупление содеянного – Леониллу избавили от должности секретарши в захолустном украинском городке и послали учиться в университет. Роман с полковником военно-воздушных сил привел к тому, что она научилась пилотировать самолеты. А затем, как ни странно, ее зачислили в отряд космонавтов, хотя ее положение там по сию пору оставалось неопределенным. Полковник стал генералом и, хотя уже давным-давно был женат, продолжал помогать ей.
Но молодому врачу так и не удалось побывать в космосе. Ее тренировали, но в полет до сих пор не назначили. Леонилла занималась лечением летчиков и их семей. И продолжала тренировки, надеясь на счастливый случай.
В дверь тихо постучали. Сержант Бреслов, паренек не старше девятнадцати лет, очень гордился тем, что он сержант Красной армии. Только, разумеется, она теперь не называлась Красной. Она перестала ею быть с тех пор, как Сталину пришлось переименовать ее после войны, которую он нарек Великой Отечественной. Бреслову больше нравилось именно «Красная». Он часто говорил о том, что хотел бы всему миру принести свободу на острие своего штыка.
– Товарищ капитан, для вас получено сообщение. Длинное. Вас переводят в Байконур. – Он нахмурился, уставившись на бутылку, которую Малик забыла спрятать.
– Значит, снова на работу, – произнесла женщина. – Это надо отметить. Составите мне компанию? – и налила стакан для Бреслова.
Юноша выпил, вытянувшись по стойке смирно. Это была для него единственная возможность выказать неодобрение офицерам, которые прикладывались к бутылке еще до обеда. Разумеется, в такое время пили многие, что служило Бреслову добавочным доказательством, как все прогнило с тех пор, как Красная армия перестала быть той самой армией, о которой всегда хвастливо рассказывал отец.
Спустя три часа Леонилла летела в сторону космодрома. Ей с трудом верилось в срочный приказ. Однако она находилась в кабине тренировочного реактивного самолета. Ее вещи будут высланы позднее. Что там случилось – нечто важное? Она выбросила вопрос из головы и отдалась радости полета. Одна, в чистом небе, никто не заглядывает через плечо, другой пилот не перехватывает управление – сплошной восторг. Лишь одно в целом мире могло быть лучше.
Вдруг ее вызывают неспроста? Она не слышала о готовящихся экспедициях. Но все может быть.
«Мне не раз везло. Что, если мне опять улыбнулась удача?» Она представила, что находится в настоящем «Союзе», ждет, когда взревут стартовые двигатели – они вынесут корабль в пустоту космического пространства.
И Леонилла выдала такую серию фигур высшего пилотажа, что если б кто из начальства увидел, то ее бы немедленно отстранили от полетов.
Внезапный порыв ветра, пронесшийся через долину Сан-Хоакин, качнул трейлер, и Барри Прайс тотчас проснулся… Мужчина лежал неподвижно, слушая успокаивающее урчание бульдозеров: бригады продолжали возводить ядерный комплекс. За окном вспыхнул свет.
Прайс осторожно привстал, стараясь не разбудить Долорес, но та заворочалась и открыла глаза.
– Который час? – сонно спросила она.
– Скоро шесть.
– Господи… Ложись спать. – Она потянулась к нему, простыня соскользнула, открыв ее загорелые груди.
Он уклонился, затем перехватил обе ее руки и нагнулся, чтобы поцеловать.
– Женщина, ты ненасытна.
– До сих пор никто не жаловался. Ты действительно встаешь?
– Да. Мне нужно поработать, а позже мы ожидаем гостей, и я обязан прочесть отчет Маклива, поданный еще позавчера. Это надо было сделать вчера вечером.
Долорес улыбнулась:
– Спорим, то, чем мы с тобой занимались, было веселее. Ты точно не хочешь вернуться в постель?
– Нет.
Он направился к раковине, открыл кран и подождал, пока не пойдет горячая вода.
– Ты просыпаешься быстрее всех, с кем мне доводилось иметь дело, – громко заметила Долорес. – А я ни свет ни заря вставать не буду. – Она спрятала голову под подушку и потянулась.
«Конечно, – подумал Барри, – йо-хо! Но тогда зачем я надеваю штаны?»
Одевшись, он украдкой взглянул на подругу и быстренько выскочил из трейлера. Солнце светило вовсю. Он потянулся, глубоко дыша. Трейлер стоял на краю походного лагеря, где жили большинство тех, кто возводил Сан-Хоакинский ядерный комплекс. Именно Долорес нашла ночлег далеко отсюда, но в последние дни редко там ночевала.
Барри шел к стройке и улыбался, но потом вспомнил о Ди, и улыбка увяла.
Она была восхитительна. И то, чем они занимались в свободное время – а его хватало, – никак не отражалось на работе. Она оказалась, в сущности, не столько секретаршей, сколько помощником по административной части, и он прекрасно понимал, что без нее не справится. В конце концов она стала столь же необходима, сколь и технический руководитель проекта, что приводило Прайса в ужас. Его томило предчувствие, что на него предъявят права – и причем довольно обоснованно, – права на его время и внимание, то есть случится то, что сделало его жизнь с Грейс невыносимой. Он не верил, что Долорес удовлетворится ролью его… кого? Он не мог найти ответа. Любовницы – нет, неправильно. Он не содержит ее. Сама мысль была смешна: она не из тех, кто позволяет мужчине получить контроль такого рода над ее жизнью.
«Пусть будет возлюбленная, – решил он, – а сейчас наслаждайся и радуйся».
Возле вагончика прораба он заметил кофейник. Барри налил себе чашку. Тут всегда был превосходный кофе. Чашку он отнес в свой кабинет и вытащил докладную Маклива.
Минутой позже он взвыл от ярости.
Когда около половины девятого явилась Долорес, он не успокоился. Она вошла – тоже с чашкой кофе – и обнаружила, что мужчина мечется по комнате.
