– Позвольте представить вам моего брата Дэвида, – говорит Джудит.
Сильвестри сияет:
– Я столько слышал о вас, мистер Селиг.
– Неужели? («Карл, представь себе, братец мой – урод ненормальный. Поверишь ли, он мысли читает. На самом деле. Твоя голова для него все равно что радиостанция»). – Интересно, что Джудит ему нарассказывала? Попробую выяснить.
– Зовите меня, Дэвид, – предлагаю я. – Вы доктор Сильвестри, правильно?
– Правильно. Но для вас – просто Карл.
– Я много слышал о вас от Джуди, – говорю я. Ничего не выходит. Мой проклятый дар снова меня подводит. Слышу только невнятное бормотание, обрывки бестолковых мыслей. От напряжения кровь бьет в виски, но голова его для меня непроницаема. – Джуди показала мне две ваши книги. Хотел бы я понимать такие вещи.
Верзила Сильвестри довольно улыбается. Джудит между тем представляет меня Жерманте. Тот мурлычет что-то о счастье познакомиться со мной. Голос у него сладкий-пресладкий, так и кажется, что он поцелует меня в щеку или даже приложится к руке. В его речи чувствуется акцент, но не французский, а какой-то странный, смешанный, франко-итальянский или франко-испанский. Вот его голова мне поддается. Ум зыбкий, не такой основательный, как у Сильвестри. Пока идет обмен банальностями о погоде и выборах, я, незаметно скользнув внутрь, бросаю беглый взгляд на его сознание. Боже мой! Да это же Казанова! Он спит со всеми подряд, с мужчинами и женщинами, включая, конечно, и мою сестренку Джудит, которую он употребил – воспоминания свежие – часов пять тому назад в этой самой комнате. Семя его и сейчас в ее теле. Но он слегка беспокоится, что она ни разу не кончала вместе с ним, считает это своим провалом. А в настоящий момент профессор размышляет, как бы поддеть на крючок и меня. Увы, профессор, оставьте упования. Меня вы к своей коллекции Селигов не добавите.
Он вежливо осведомляется, какая у меня ученая степень. «Первая, – отвечаю я. – Получил бакалавра еще в пятьдесят шестом. Думал писать работу по английской литературе, но так и не собрался».
Он же читает курс по Рембо, Верлену, Малларме, Бодлеру, Лотреамону, по всей этой шайке-лейке, с которой духовно отождествляет себя. Классы его переполнены обожательницами из колледжа Барнарда, их лона открыты для него, но он, уподобляясь Рембо, не прочь при случае поиграть и с мужчинами из Колумбийского. Разговаривая со мной, он гладит лопатки Джудит, гладит с чувством, выразительно. Доктор Сильвестри не замечает, или ему это безразлично. «Ваша сестра, – мурлычет Жерманте, – поистине чудо, она оригинальна, она великолепна. Какой типаж, месье Селиг, какой типаж!» – Комплимент лягушатника. Я снова зондирую его и узнаю, что он пишет роман о любви молодой, но уже успевшей развестись женщины и французского интелектуала, олицетворения жизненной силы, и надеется, что тот принесет ему миллионы. Пожалуй, он мне нравится: такой очевидный, шумный, деятельный и все же привлекательный, несмотря на все свои недостатки. Он предлагает мне коктейли, виски, ликеры, бренди, капли, травку, кокаин, все, что угодно. Но я чувствую, что уже переполнен, и убегаю, чтобы отдохнуть за стаканчиком рома.
У столика с ликерами меня приветствует девушка, одна из студенток Жерманте. Ей не больше двадцати, курчавые черные волосы, нос пуговкой, яркие проницательные глаза, полные, чувственные губы. Не красавица, но довольно интересная. Похоже, я тоже ее заинтересовал. Улыбнувшись, она говорит:
– Хотите, пойдем домой вместе?
– Но я только что пришел.
– После. Это не к спеху. Мне кажется, вы умеете как следует трахаться.
– Вы с каждым так откровенны?
– Нет, не с каждым, но со многими. А что тут такого? В наше время девушки могут проявлять инициативу. Кроме того, год у нас високосный. А вы поэт?
– Вообще-то нет.
– Вы похожи на поэта. Держу пари, вы очень чувствительны и много страдали.
Что-то знакомое оживает перед моими глазами. Но у этой красные веки. Черный свитер пропах потом. Ноги слишком коротки, бедра чересчур широки, груди тяжелы. Возможно, у нее триппер. Не заразит ли она и меня? Пробую исследовать ее мозг, но это бесполезно; усталость ослепляет меня, индивидуальные эманации тонут в гаме толпы гостей.
– Как вас зовут?
– Дэвид Селиг.
– А я Лайза Голстейн. Учусь на втором курсе в Варне.
– Голстейн! – Я потрясен. «Китти, Китти, Китти!» – Как вы сказали? Голстейн?
– Да, Голстейн. Предупреждаю, насчет голштинских коров я уже наслушалась, можете не повторяться.
– Нет ли у вас родственницы по имени Китти? То есть Кэтрин, Китти Голстейн. Примерно лет тридцати пяти. Сестры или кузины?
– Нет. Никогда о ней не слыхала. Ваша знакомая?
– Да, знал такую, – говорю. – Китти Голстейн. – Хватаю свой стакан, опрокидываю разом, встаю и отхожу.
– Эй, – напоминает она. – Думаете, я шутки шучу? Намерены вы проводить меня домой или нет?
Надо мной нависает черный колосс. Гребень курчавых волос, страшная маска джунглей. Одежда всех цветов радуги. Он, и здесь! О боже! Только его мне и не хватало. Я виноват, я не закончил сочинения; хромой, горбатый урод без задницы лежит на моем столе. А что он-то тут делает? Каким образом Клод Жерманте сумел заманить к себе Яхью Лумумбу? Представитель черных на вечеринке? Или делегат от спортивной элиты, призванный продемонстрировать интеллектуальную многосторонность нашего хозяина, его эклектическую всеядность? Лумумба холодно изучает меня с высоты своего чудовищного роста, эдакий Зевс из черного дерева. Он обнимает замечательную черную женщину: богиня, великанша, намного выше шести футов, кожа словно полированный оникс, глаза как огни маяка. Ошеломительная пара. Они устыдили всех нас своей красотой.
Наконец Лумумба говорит:
– Я тебя откуда-то знаю, парень.
– Селиг. Дэвид Селиг.
– Знакомое имя. Откуда я тебя знаю?
– Еврипид, Софокл и Эсхил.
– Какого черта? – смущается он. Пауза. Усмешка. – Ну да, ну да, малыш. Это хреновое сочинение. Ты поторопись, парень.
– Тороплюсь.
– Давай его к среде. В среду оно мне понадобится.
– Сделаю, мистер Лумумба. В лучшем виде.
– Жми, парень. Я на тебя рассчитываю.
Том Найквист…
Это имя выскакивает внезапно из всеобщего гомона, зависает на мгновение в прокуренном воздухе, словно сухой лист, подхваченный ленивым октябрьским ветром. Кто сказал: «Том Найквист»? Кто назвал его по имени? Чей-то приятный баритон, не далее чем в двадцати футах от меня. Ищу возможного обладателя голоса. Вокруг одни мужчины. Вы? Вы? Вы? Нельзя же опрашивать всех подряд. Но когда слова сказаны громко, они некоторое время еще звучат в голове. (А также и в головах тех, кто слышал, но там иная тональность.) Усилием воли я пробуждаю свой иссякающий дар, раскидываю невидимые щупальца, ловлю эхо в ближайших ко мне сознаниях. Сквозь редкие щели пробиваюсь в черепа, солидные костяные храмы, стараюсь протиснуть туда свои слабенькие, робкие вопросики. И протискиваю! Ищу резонанс. Том Найквист! Том Найквист! Кто произнес это имя? Вы? Вы? Эхо почти уже замерло, как будто заглохло в дальнем конце пещеры. Ах, вот, значит, кто! Высокий толстяк со смешной белой бородкой клинышком.
