Но она, конечно, рассказала. Они все все знали. Про мою неуклюжесть, про мое нелепое неумение, про мои семь вариантов двусмысленностей, которые в конечном итоге обернулись семью разновидностями импотенции. Шмеггеге Эли, просравший свой шанс поиметь самую классную телку из тех, которых он когда-либо касался. Еще один из продолжительной серии его любовно подготавливаемых провалов. И здесь, наверное, мы продираемся сквозь стену кактусов к очередному фиаско, и все трое, наверное, скажут к концу маршрута: «А что еще можно было ждать от Эли?» Но Дом Черепов оказался на месте.
Тропинка, извивавшаяся по небольшому холму, привела нас к еще более густым зарослям чольи и мескито, и мы вдруг оказались на широкой песчаной площадке. Слева направо тянулся ряд черных базальтовых черепов, точно таких же, как и тот, что мы видели по дороге сюда, но гораздо меньших размеров, примерно с баскетбольный мяч, установленных в песке дюймах в двадцати друг от друга. Ярдах в пятидесяти за вереницей черепов мы увидели Дом Черепов, распластавшийся, как сфинкс в пустыне: довольно большое одноэтажное здание с плоской крышей и шершавыми желтовато-коричневыми оштукатуренными стенами. Семь колонн белого камня украшали его глухой фасад. Сооружение производило впечатление аскетичной простоты, нарушаемой лишь карнизом, проходящим вдоль фронтона: рельефные изображения черепов, повернутых в профиль левой стороной. Ввалившиеся щеки, провалы вместо носов, огромные круглые глазницы. Рты, широко ощерившиеся в мрачных ухмылках. Большие, острые, тщательно очерченные зубы изготовились, казалось, для свирепого укуса. А языки – о, воистину зловещая деталь, черепа с языками! – изящно изогнуты в форме страшноватой буквы 8, уложенной набок, причем кончики языков проходят прямо сквозь зубы, мелькая подобно раздвоенным змеиным жалам. Здесь были десятки этих повторяющихся, навязчиво одинаковых черепов, застывших в потусторонней неподвижности и было в них нечто кошмарное, что я замечал в большинстве образцов искусства Мексики доколумбовой эпохи. Мне показалось, что более уместно они выглядели бы по сторонам какого-нибудь алтаря, на котором из трепещущих грудей вырезались бы обсидиановым ножом бьющиеся сердца.
Здание, по всей видимости, было П-образным, его длинные боковые крылья уходили за основной корпус. Дверей я не увидел. Но ярдах в пятнадцати перед фасадом в центре площадки виднелся вход в обложенный камнем подвал: его зияющее, темное и таинственное отверстие казалось воротами в подземный мир. Я сразу понял, что это, наверное, и есть ход, ведущий в Дом Черепов, подошел поближе и заглянул в отверстие. Кромешная тьма. Посмеем ли мы войти? Не подождать ли, пока кто-нибудь появится и призовет нас? Но никто не появлялся, а жара стояла невыносимая. Я чувствовал, как опухает и натягивается кожа на носу и щеках, как она становится красной и блестящей от полученного солнечного ожога.
Мы переглянулись. Девятое Таинство не шло у меня из головы, да и остальные, наверное, думали о том же. Мы можем войти, но не все пройдем дальше. Кто будет жить, а кто умрет? Я поймал себя на мысли о том, что непроизвольно рассматриваю кандидатов на небытие, прикидываю шансы своих друзей, быстренько осуждаю на смерть Тимоти и Оливера и тут же отступаю, заменив Неда на Оливера, Оливера на Тимоти, Тимоти на Неда, себя на Тимоти, Неда на себя самого, Оливера на Неда, и все хожу вокруг да около, не приходя ни к какому окончательному решению. Никогда еще моя вера в истинность «Книги Черепов» не была сильнее. Никогда еще ощущение того, что я стою на краю бесконечности, не было столь сильным и пугающим.
– Пошли, – сказал я хриплым осекшимся голосом и сделал несколько неуверенных шагов вперед.
Крутая каменная лестница вела вниз, под своды. Пять, шесть, семь футов под землю, и я оказался в темном тоннеле, широком, но низком, не выше пяти футов. Воздух здесь был прохладным. Полоски неяркого света позволили разглядеть украшения на стенах: черепа, черепа, черепа. Пока в так называемом монастыре не попалось ни следа христианской символики, но знаки смерти были вездесущи.
– Что ты там видишь? – Нед окликнул меня сверху.
Я описал тоннель и сказал им идти за мной. Неуверенно шаркая, они спустились вниз: Нед, Тимоти, Оливер. Согнувшись, я пошел вперед. Воздух становился все холоднее. Мы уже ничего не видели в темноте, за исключением тусклого багрянистого отсвета от входа. Я старательно считал шаги. Десять, двенадцать, пятнадцать. Мы наверняка уже должны быть под зданием. Вдруг передо мной возникла преграда из полированного камня, монолитная плита, целиком заполняющая тоннель. Я обнаружил ее в самый последний момент, заметив ледяной отблеск от слабого света, и остановился, чуть не врезавшись в камень. Тупик? Да, конечно, а вскоре мы услышим грохот за спиной, и двадцатитонная плита займет свое место, перекрыв выход из тоннеля, и мы окажемся в ловушке, обреченные умирать от голода или удушья, в то время как вокруг будут грохотать раскаты хохота. Но ничего столь драматического не произошло. Я приложил ладонь к холодной поверхности плиты, преградившей нам путь, и – прямо Диснейленд какой-то! – камень подался, плавно отодвинувшись в сторону. Плита была превосходно сбалансирована, и достаточно было легкого прикосновения, чтобы открыть ее. Все правильно, я чувствовал, что мы должны войти в Дом Черепов именно в такой, несколько театральной манере. Я ожидал услышать меланхоличные звуки тромбонов и бассетгорнов, сопровождающих хор басов, затягивающих «Реквием» навыворот: «Pietatis fons, me salva, gratis salvas salvandos qui, majestatis tremendae rex»
[28].
Вверху показалось отверстие. Мы поползли к нему на четвереньках. Снова ступени. Вверх. Один за другим поднимаемся в большую квадратную комнату со стенами из какого-то шершавого бледного песчаника. Крыши не было, а лишь около десятка черных, толстых балок, расположенных в трех-четырех футах, друг от друга, пропускающих солнечный свет и удушающую жару. Пол в помещении был вымощен какой-то маслянистой, глянцевой плиткой пурпурно-зеленого цвета. Посреди комнаты стоял небольшой, размером с бочонок, фонтан из зеленого нефрита, над которым поднималась примерно трехфутовая человеческая фигура: вместо головы скульптуру увенчивал череп, изо рта которого стекала непрерывная струйка воды. В углах помещения возвышались четыре каменных статуи в стиле майя или ацтеков, изображавшие людей с изогнутыми тонкими носами, тонкими жестокими губами и обильно орнаментированными ушами. Напротив выхода из подземного тоннеля в стене был дверной проем, в котором стоял человек, настолько неподвижный, что поначалу я и его принял за статую.
Когда мы все оказались в помещении, он произнес глубоким, звучным голосом:
– Добрый день. Я – брат Энтони.
Это был малорослый, не больше пяти футов, коренастый человек в выцветших хлопчатобумажных голубых шортах. Его сильно загорелая кожа цвета красного дерева, напоминала пергамент очень тонкой выработки. На широком, с высоким лбом черепе не было ни единого волоска, в том числе даже на затылке. Шея у него была короткой и толстой, плечи – широкими и мощными, грудь – выпуклой, руки и ноги – мускулистыми; он производил впечатление невероятной силы и жизненной энергии. Его вид и исходившие от него волны уверенности и мощи странным образом напомнили мне Пикассо: небольшой, основательный, вневременной человек, способный выдержать что угодно. Я не мог определить его возраст. Явно немолод, но до дряхлости еще далеко. Пятьдесят? Шестьдесят? Может быть, хорошо сохранившийся семидесятилетний? Больше всего в нем смущало это отсутствие возраста. Он казался совершенно не затронутым временем, абсолютно не износившимся: я подумал, что именно так и должен выглядеть бессмертный.
