Может, я и есть тот призрак. Откуда мне знать?
Большой палец протыкает тонкое бумажное тело гриба-дождевика; кокаиновой пылью взметнулись темные споры, и я – я – я не вижу пути [помехи] – нет, нет! Соберись!
Соберись. Начни с начала.
Я топчусь на месте. В буквальном смысле. Поэтому начинаю повторять про себя – напевать про себя, – что у меня есть цель, есть цель, я забыла, какая именно, но у меня есть цель…
– Хорошо, – прерываю я сама себя нетерпеливо, – и что это за цель?
Озадачена ли я этим вопросом? Вовсе нет. Моя цель…
Найти девочку.
Волна снова захлестывает меня с головой.
Кто-то пропал – ребенок, катастрофа, хаос, крах; нужно вытащить ее, вернуть домой, вспомнить, оживить, спасти!
И с этими словами я оказываюсь у крыльца.
Оно точно такое, каким я его помню. Иначе и быть не может. Поскольку школа создана из моих представлений о ней, облик ее в точности соответствует моим ожиданиям, хотя не могу сказать, что совсем не замечаю различий. Сам факт, что облик школы полностью соответствует моим ожиданиям, вступает в небольшой конфликт с этими ожиданиями. Например, не проходило ни дня, чтобы я не находила в ней какой-нибудь новой детали. То паучок повиснет над крыльцом на невидимой нити, то обнаруживается маленькая трещина в деревянной обшивке, где схалтурил столяр.
Детали совершенно незначительные, и их великое множество.
Я открываю парадную дверь. Захожу. Освещение в холле не изменилось; сердце привычно радуется, попадая в дом. Половицы протерты в знакомых местах. Снизу доносится привычный лязг поварешек, бульканье кипящего супа. Легко забыть, что эта школа ненастоящая, и погрузиться в круговорот повседневных дел. В конце концов я вспомню, что пора отправляться в край мертвых, совершенно забыв о том, что я уже здесь. Я нырну в свою собственную глотку и окажусь – интересно, где? Снова здесь, в моменте, когда готова буду нырнуть в собственную глотку? И я снова сделаю это, но лишь для того, чтобы опять очутиться здесь и снова нырнуть в собственную глотку, и так много раз. Снова и снова буду нырять в этот тоннель, стены которого покрыты слизью и ведут к нерождению. В тоннель без конца.
Но я опять забыла про девочку. Бегу наверх, но оказываюсь совершенно в другом месте.
В воздухе висит древесная пыль, от которой сохнет язык. Дребезжат натянутые струны. Пахнет клеем. Я знаю, где я. Я не хочу здесь находиться [помехи], мне это не нравится, но уже слишком поздно. Из складки во времени и пространстве появляются мужчины в брюках с подтяжками и котелках, с аккуратно подстриженными усами и залысинами, чьи блестящие, молчаливые и серьезные лица склонены над верстаками, фартуки запачканы клеем, к клею липнут опилки. Есть тут и женщины в длинных юбках. Их волосы коротко подстрижены, на угрюмых невзрачных лицах написано: «Мисс Джойнс, не вздумайте тревожить отца на службе!». Они не любят меня, считают ошибкой природы, мое молчание – пугающим, а траурное платье – жутким, и так же считаю я, но есть ли в том моя вина? Я не творение рук своих, это не я себя такой сделала, или… впрочем, неважно; вместо объяснений я показываю им сумку с обедом и направляюсь в отцовский кабинет с невозмутимым видом и прямой спиной. И под звуки распиливания, остругивания, склеивания и ошкуривания продолжаю говорить, как будто никогда не прекращала говорить, и ни на минуту не прекращала думать: «Почему ты не умер? Видимо, произошла ошибка; но ты можешь и должен ее исправить».
[Громкие помехи.]
Вдруг разлетаются опилки – кто открыл окно? Лак еще не высох! Глаза щиплет, слезы струятся по щекам, контуры комнаты начинают расплываться, и я снова не понимаю, где нахожусь [эхо, треск, несколько неразборчивых слов] – нет, погоди, возьми себя в руки…
Голос – вероятно, мой – произносит глухо и рассудительно: «А не лучше ли умереть? Ведь ты все равно умрешь и придешь к этому моменту не в лучшем состоянии. Так к чему ждать? Что ценного ты принес в этот мир? Свои изобретения? Какие изобретения? Фабрику? Она стояла здесь еще до твоего рождения; ты чесал десны об эти молоточки, принимал от колик фортепианный лак, учился считать на клавишах; закрыв ее, ты оставил бы о себе бо́льшую память. Семью? Твоя дочь готова выковырять свои яичники одной из твоих антикварных десертных ложек, лишь бы не продолжать твой род. Впрочем, твоя ли она дочь – тоже вопрос».
«Ты хуже, чем ничтожество; ты не только не принес ничего в этот мир, но и отнял у него. Тебя полюбила женщина, одна-единственная, полюбила настолько, чтобы выйти за тебя, а ты ее убил. Теперь тебя никто не любит и никогда не полюбит. Бог не любит тебя. Бога нет, ибо если бы Он создал тебя, то тут же стер бы с лица земли. Тебя никто не создал, ты по чистой случайности проделал этот путь от отсутствия к бесчестью, и теперь тебе придется самому стереть себя с лица земли – единственная польза от тебя этому миру».
Ни слова в ответ; лишь чавканье человека, жующего свои усы. [Фоновый шум.]
«Взгляни наверх. Эта балка не кажется тебе знакомой? На ней ты повесил единственную женщину, когда-либо любившую тебя, использовав фортепианную струну. Не погнушался закатать рукава, как простой рабочий. Бывает, что приходится запачкать руки!»
Рассказ стенографистки (продолжение)
– Нет, нет, нет, нет, нет! Я же сказал – слушать ртом! Я не велел булькать – а именно это ты и делаешь! Я к тебе обращаюсь! Грэндисон!
Я по-прежнему прижимала ко рту свернутый бумажный рожок, а все мое внимание было направлено в область миндалин, поэтому я не сразу узнала свое имя, пока учитель не повторил его над самым моим ухом.
– Грэндисон, я к тебе обращаюсь. Слышишь?
Не подумав, я ответила через рожок, и мой ответ – «да – нет – слышу» – прозвучал неожиданно громко. Послышались сдавленные смешки. Я опустила рожок и покраснела.
– Следует отвечать «да, сэр» или «да, мистер Вместо». Ты новенькая?
– Да, сэр.
– Тебе не нравится это упражнение?
– Что?
– Ты комкаешь рожок. – Это замечание было встречено веселым смехом.
Я взглянула на свои руки. Я не просто скомкала рожок, а смяла его в маленький бумажный шарик и продолжала мять, как тесто.
– Возьми этот и постарайся и его не испортить.
– Да, сэр. – Мои щеки пылали.
– Теперь попробуй еще раз. Не пыхти, не дуй, не булькай горлом, не шипи – постарайся не издавать никаких звуков, а просто слушать ртом… Нет, нет, нет!
Всю свою жизнь я несла бремя своего заикания и цвета кожи. Но после приезда в школу я решила, что теперь мой груз уменьшится хотя бы вполовину. Как я ждала, что над моим дефектом перестанут насмехаться! Что заикание станет поводом для гордости! Но я ошиблась. Здесь заикались все, но похвалы заслуживали лишь те, кто смог использовать его для общения с мертвыми. А это у меня пока не получалось; я даже не знала с чего начать. Было ли все это мошенничеством? Мы выполняли упражнения, казавшиеся бессмысленными; некоторые причиняли боль, а наставления учителей звучали как откровенная чушь. Стремясь «дышать задом наперед», я вовсе забывала дышать и без чувств падала со стула или вдыхала слюну и заходилась кашлем. Даже дома у тетки, среди двоюродных братьев и сестер я не чувствовала себя такой никчемной. Самые младшие ученики, как и я, начинающие – некоторые вдвое меня моложе, – и то оказались способнее.
