Позднее я пыталась убедить себя, что она произнесла это слово умоляюще, обвиняюще или как-то еще; что это было послание или указание мне. Но нет, ее голос звучал абсолютно нейтрально. Если и слышалось в нем что-то, так это скука. Но голос, несомненно, принадлежал моей матери.
Только тогда я заплакала, потеряв всякое достоинство, задыхаясь и хлюпая носом, заливаясь слезами и соплями, которые капали даже в гроб, даже на ее непроницаемое лицо.
Больше мать ничего не произнесла, хотя я продолжала говорить с ней и пыталась вытянуть из нее другие слова. Я даже говорила за нее, бормотала: «Я никогда не оставлю тебя, моя дорогая; я буду присматривать за тобой, моя девочка, моя единственная, всегда-всегда». И все такое прочее. Я помню, как произносила эти ласковые слова тихим сдавленным голосом, который использовала, когда хотела произвести впечатление на других детей – те думали, что в меня вселился призрак. Как маленькие мальчики играют в убийство игрушечными пистолетами, так и я в детстве понарошку проделывала все то, чем впоследствии займусь всерьез. Наша ложь скрывает правду о наших склонностях.
А может, этот голос все-таки принадлежал ей, хотя мне казалось, что говорю я?
Нет, мать никогда не рассказывала мне сказки.
[Пауза.]
Я не сомневалась, что она ушла навсегда. Смерть приняла ее как родную. Что до отца, меня часто охватывало неприятное предчувствие, что любые попытки смерти прибрать его к рукам закончатся неудачей, как и многие его неудавшиеся проекты.
[Пауза; помехи.]
Поскольку я нахожусь в стране мертвых, где каждое слово правдиво, рассказывая тебе о том, как я прислонилась лбом к ее гробу, я ощутила, как что-то холодное прижалось к моему лбу, будто край небосвода опустился мне на голову; а стоило упомянуть атласную подкладку, как я чуть не подавилась ее белыми складками. Что до лилий, мне даже упоминать о них не надо, чтобы ощутить их сладкое зловоние. Я продолжала говорить, склонившись над сухими неподвижными губами и прислушиваясь к ответу, которого так и не последовало.
Ты слышишь?
Лицо моей матери превратилось в пародию на себя при жизни, поэтому я перевела взгляд на ее руки, мирно сложенные на груди и более похожие на руки, к которым я привыкла; знакомые веснушки утешили глаз, но на месте кольца, обычно стягивавшего палец тонким пояском, я обнаружила лишь небольшую вмятину. Должно быть, его украли.
Глаза мои подернулись влагой. Кажется, я опять заплакала.
[Пауза; помехи; звуки дыхания.]
Рассказ стенографистки (продолжение)
Она стремительно идет по коридору, подметая пыль тяжелыми юбками, проходит мимо окна, и на нее падает полосатый свет, проникающий сквозь ставни, а потом снова, когда она проходит мимо следующего окна, и снова, и снова. Лорнет царапает ткань накрахмаленного лифа. Шелковый ридикюль, который она держит у талии, набит громоздкими инструментами: слуховой рожок; шпатель для языка; расширитель. В руке у нее блестящая металлическая линейка. Рот растянут проволочной сеткой. Говорят, перед отходом ко сну она смачивает губы типографскими чернилами и не снимает это приспособление даже на ночь. Натерев проволочный каркас стирательными резинками изнутри и снаружи, она оборачивает его марлей, и ее лицо становится похоже на поросячью морду. Но сегодня каркас не обернут, и слюна стекает по подбородку на аккуратно подвязанный льняной слюнявчик. Я отмечаю эту деталь, как отмечаю все, что может впоследствии оказаться полезным.
В пять утра, перед утренней гимнастикой, директриса приступает к разминке – она называет это «раздраить люки». В ход идут все инструменты из ее арсенала: распылители с камфарой и ментолом, челюстные динамометры, ватные тампоны, резиновые груши, кляп-намордник из металла и фарфора. Заслышав стук ее каблуков или завидев подрагивающую тень ее поросячьей морды, ученики, едва успевшие застегнуть пуговицы на форме, с щеками, посиневшими от умывания ледяной водой, спешат скрыться в коридорах или прячутся в шкафах, выходя оттуда только долгое время спустя в облаке выпорхнувшей моли и сами как моль, с глазищами в пол-лица.
Весь день директриса лавирует в лабиринте кабинетов и спален, комнат для живых и комнат для мертвых. Ее маршрут, как она сама объясняет, продиктован «скорее правилами построения высказывания, чем целесообразностью». Стук ее каблуков раздается в галереях, где витают призраки, в лабораториях, заставленных макетами и механизмами, в подземных темницах, где отбывают наказание нарушители, в спортивном зале, где дети снова и снова ныряют в свои глотки и выныривают из них. Ее юбки шуршат в отгороженном портьерами лазарете, где ожидающие появления на свет ротовых объектов лежат в полумраке, глядя на картины с изображением дыр и тьмы. Их губы густо смазаны гусиным жиром, а младшие ученики заботливо массируют их шеи, запеленатые в ткань. Проходя мимо шеренги самых маленьких воспитанников, выстроенных по росту, она наклоняется и прислушивается к каждому рту. Ватным тампоном, пропитанным морфином, смачивает саднящие миндалины; раздает желающим микстуру из чернил и рвотного корня и припарки из бумажной кашицы с кантаридином, а жалующимся советует «сделать вид, будто вас здесь нет». Шикает на праздно болтающих, пресекает шалости, завязывает кляпы морским узлом (и никогда двойным), выдает дефлекторы и туго затягивает намордники, осматривает проволочные сетки и ветроуказатели, настраивает частоту голоса, твердой рукой перекрыв дыхательное горло и дав обладателю слишком писклявого тембра нюхнуть аммиака. Наставница и монарх, первосвященница и инквизитор в одном лице, она властвует здесь безраздельно.
За ней в свинцовых ботинках как бык топает грузная и растрепанная Другая Мать: загоняет детей в классы, вручает указки преподавателям не-речи и поправляет маски, меха и бумажные рожки без спроса и разумения. Внезапно заходит в диктовочную, неся в руках дрожащий ворох бумажных шаров; комкает газеты, набивает ими искусственные легкие, заставляет проходящего мимо ученика высунуть язык и прижимает его деревянным шпателем. Тем временем Уит и Макдугал неслышной поступью шагают по рядам, ощупывая проволочные сетки пальцами в белых перчатках и извлекая из них родившиеся ротовые объекты, которые затем заворачивают в подгузники, чтобы впитать слюну и уберечь их на время пребывания в нашем мире, и уносят, благоговейно баюкая в объятиях. Каким-то образом эти двое всегда догадываются, когда и у кого объект должен появиться на свет. Подобно паукам, почувствовавшим дрожь в том или ином углу паутины, они отличаются особой чувствительностью к колебаниям в ткани Покрова, за которым находится край мертвых. Часто им удается оказаться на месте еще до того, как объект появляется на свет, и тогда они помогают доставляющему раскрыть рот чуть шире и, подцепляя объект согнутым пальцем, извлекают его. Порой кто-то из учеников, не понимая, что происходит, начинает сопротивляться.
– Вы не можете забрать его! Он мой! – Виктория уворачивается и бросается бежать, обхватив свою сетку руками; та бултыхается из стороны в сторону. – У-у-уйдите! От-т-т-тстаньте от меня! – Она бежит и опрокидывает стулья. Скрывается в конце коридора.
