Несколько лет назад в углу подвала, который Модекер некогда хвалил за «вязкость» темноты, обнаружили непроявленную катушку с пленкой. Никто не отрицал тот факт, что пленка принадлежит Модекеру, однако возникли сомнения насчет ее возраста; она не выглядела старой. Однако нельзя было исключать вероятность того, что перед нами его последний фильм. Тем не менее, исследование этого вопроса застопорилось. Знатоки никак не могли прийти к единому мнению насчет того, входило ли в намерения Модекера проявлять эту пленку и даже доставать ее из ржавого жестяного футляра, в котором она пролежала не меньше полувека. Возможно, Модекер спрятал пленку, желая «показать» ее самой тьме – или что-то вроде того, а после проявки пленка могла бы стать уже чем-то другим, и авторство ее было бы сомнительным; на него могли бы претендовать разве что мы сами. Но несмотря на протесты пуристов и мистиков, любопытство одержало верх.
Что можно сказать об этой завораживающей съемке? Она очень длинная, но почти целиком состоит из «снега»; время от времени изображение ненадолго проясняется и напоминает орнамент – белые фейерверки на фоне белого неба. Иногда на краткий миг на экране появляются фигуры. Мы видим двух людей, один склонился над другим; чем они заняты – непонятно. Неизбежно возникает вопрос: не директриса ли изображена на пленке в последние минуты своей жизни (или сразу после смерти), но как бы ни хотелось нам увязать свободные концы в подобие узла, необходимо признать, что без дополнительной информации совершенно невозможно определить, видим ли мы убийцу и жертву, родителя и ребенка или двух друзей, прощающихся перед тем, как один из них отправится в длительное путешествие.
Считается, что Модекер покинул школу в суматохе, последовавшей за смертью директрисы Джойнс. Последним бесспорным доказательством его существования является квитанция, выданная обувных дел мастером за четыре дня до смерти директрисы; Модекеру обновили подошвы на туфлях, которые он так ни разу и не надел.
Куда же он пропал? Ответа на этот вопрос я не знаю, но полагаю, что в конце концов он перестал видеть разницу между жизнью и смертью, и та перестала для него существовать; тогда он смог свободно пересекать границу миров. Возможно, когда его тело испустило последний вздох, он не умер или не умер в привычном понимании: так, чтобы окружающие заметили. Возможно, он сам этого не заметил. Возможно, тихий гул, который вы порой слышите по ночам – это и есть Модекер. Он крутит ручку своей старой кинокамеры, в которой давно кончилась пленка.
Мне хочется верить, что он нашел свой отворот.
Письма мертвым писателям, № 12
Дорогой Герман!
В школе творится что-то странное. Ученики сбиваются в группки, шушукаются, а завидев меня, разбегаются в стороны. По ночам коридоры кишат лунатиками. Одна из девочек во сне упала с лестницы. Ее обнаружили лишь утром всю в синяках, но довольную – она смотрела в потолок с безмятежной и мечтательной улыбкой. С такой же улыбкой ученики смотрят на меня в классе. Мертвые беспрепятственно вещают через них. Потоком сыплются эктоплазмоглифы, отчаянно стремясь наружу. Они напоминают мне мольбы о помощи или предостережения, которые никто не слышит. А сегодня двое детей обратились ко мне голосом моей матери.
Последнее меня не удивляет. С недавних пор мать говорит со мной устами всех, кого я знаю: мистера Медлара, мистера Уита, детей, повара, родителей, приезжающих к нам с визитом, полицейских следователей. Полный список вы найдете в папке архива, хранящегося в моем кабинете: второй этаж, первый поворот направо, вторая дверь, первый от двери шкафчик, первая папка с пометкой «А – Административное» – ничем не примечательная маркировка, наводящая на мысли, что в школе не происходит ничего необычного. Эту ремарку я оставила для следователей, но довольно о них. Может быть, я сожгу эту папку раньше, чем… Чем что? Говори же! Ах, мама! Представьте, что я совершенно не удивилась, когда услышала ее голос из уст детектива Манча, чье лицо заросло трехдневной щетиной, а номер значка – 12345 (странно: как будто кто-то взял его с потолка, не проявив ни капли изобретательности). В последнее время детектив к нам зачастил: не иначе как ждет, что кто-то еще протянет ноги.
Слышат ли ее остальные, как вы считаете? Разумеется, слышат; что за абсурдный вопрос. Но понимают ли они, что это за клокочущий стон, который ни с чем невозможно спутать? Сомневаюсь. Она ведь умерла задолго до их рождения, хотя Манч, пожалуй, ее застал. Впрочем, я рада слышать ее голос. Сказав это, я поняла, что лукавлю. Я нисколько не рада. Где она была все это время? И знаете, что удивляет меня больше всего – если она может проникнуть во все эти глотки, даже в те, что не прошли никакой подготовки, зачем мы здесь стараемся? Зачем трудимся не покладая рук, если любой Манч может открыть рот и заговорить голосом призрака?
Впрочем, и это меня ничуть не удивляет. Ведь что такое речь как не бесконечная болтовня мертвых? Я бы удивилась, если бы кто-то из них сказал что-то новое. Вот это была бы новость!
Кажется, мне совсем не хочется продолжать говорить на эту тему. Этот голос выбил меня из колеи. Вы бы тоже растерялись, если бы из-за деревянной панели выбежала мышь, блеснула на вас глазом, похожим на черную каплю свежей крови, и голосом вашей матери произнесла: «Горошинка, не пора ли на боковую?». А всего через минуту те же слова произнес мотылек, у которого даже рта нет – не бойтесь, я не обезумела, я знаю, что у мотыльков нет ни рта, ни гортани. Но вот он бьется о стекло керосиновой лампы сухими крылышками, и в их шорохе вам чудится знакомое тихое покашливание. Вы бы не ухватились за такую возможность унять свою боль? Удивительно лишь то – наконец я хоть чему-то удивляюсь, – что животное служит проводником для человеческого мертвеца. Не логичнее ли животным служить вместилищем для призраков своего вида и пищать писком древней мыши, обряженной в миниатюрную тогу? А может, мне просто послышалось; вот, например, теперь мне кажется, что даже ящик стола скрипит по-человечески. «Ложись-ка спать, Сибилла», – шепчет он.
Продолжаю письмо на следующий день. Это была не моя мать. С какой стати ее заботит то, что на кухне кончилась мука грубого помола? Нет, плохой пример; мама вечно пыталась меня накормить. Кажется, это основная функция всех матерей. Но стала бы ее заботить перепись населения или наиболее эффективный способ определения долготы в открытом море? Едва ли. Поэтому я перестала ее слушать.
Поправьте меня, если я неправа, и если это все-таки она, сообщите мне об этом, прошу. Впрочем, если она вернулась за этим, можно смело ее игнорировать. Если я не услышу от нее ничего важного – например, извинения за ее слабоволие, за то, что позволила отцу навязать мне это тело, – мне и слушать ее ни к чему.
«Навязать мне это тело» – любопытная формулировка, ибо кто такая «я»? Кому «мне»? Я прекрасно знаю, что вокруг глотки порой образуется нечто, называемое «личностью», но в моем случае давно пора бы избавиться от эгоизма, а у меня постоянно случаются рецидивы.
