К слову, хочу опровергнуть утверждение, что принципы моей науки являются не чем иным, как следствием тяжелейшей меланхолии или того, что принято называть «гипоманией», уходящей корнями в детство. Цитируя ваши же слова, относящиеся, правда, не ко мне, пока во мне есть человеческое, оно будет служить моему видению, а не наоборот.
Ваша преданная слуга,
Директриса Джойнс
13. Последнее донесение (продолжение)
Я сижу на краю лужайки, там, где всегда скапливается дождевая вода. У той канавы, что в паводок, к вящему негодованию и отвращению отца, наполняется водой и мусором из речки. Половинка яичной скорлупы бултыхается в воде, как рыболовное судно. Я присела на корточки в зарослях чертополоха и молочая. Сунув пальцы в глотку, я чувствую вкус земли, живицы, слез и желчи. А потом и крови. Я изрыгаю кислое слово.
Видишь, как бездна обретает цвет? Как плещется она, когда скользкими пальцами я стаскиваю туфли и захожу в воду, чтобы поймать скорлупку в чашу из ладоней? Как бездна в форме скорлупки бултыхается в маленьком прудике моих ладоней и замирает, когда цветная плещущаяся бездна утекает сквозь пальцы? Видишь, как палец надавливает на тонкую мембрану внутри скорлупки, нажимает, пока она не лопается? Видишь, как я протыкаю пальцем дно скорлупы? Как скорлупа трескается? Как я раздавливаю ее в руках?
Это называется «вспоминанием». В этом нет ничего приятного.
Я иду по сырой лужайке, и резиновые шляпки грибов, спрятавшиеся в клочковатой траве под каштанами, кричат, когда я на них наступаю. Тогда я вспоминаю, что все это происходит не взаправду, хотя мне кажется, что я иду, но это лишь название. То, что я называю шагом, им становится; акт говорения рисует тропинку под ногами, хотя совсем недавно (если здесь есть «давно» и «недавно») я стала замечать, что не шагаю, а скорее ползу, а может, даже лежу неподвижно где-то, где тесно и темно, и слышу то, чего боялась и ожидала.
Но смерть не темна. По крайней мере, так было до недавнего времени, ибо за всеми конкретными предметами и даже сквозь них я все еще вижу ослепительное сияние чистого листа. Однако теперь смерть начинает казаться чуть темнее, чем прежде, хоть и остается преимущественно белой. Словно все, что я вижу – чернила, и щели между грубо сколоченных и скрепленных проволокой сосновых досок почти не пропускают света.
В лучах, что все же проникают сюда, плавают пылинки и кроличьи шерстинки. Когда я выдыхаю, они закручиваются в воздухе спиралью. Потом до меня доносится запах. Это странно, ведь в краю мертвых мы часто забываем про запахи и забываем их описывать, а следовательно, не ощущаем их. Но стоит мне уловить запах дыма, и я понимаю, что чувствовала его уже несколько минут. Меня парализует страх. Хотя бояться смысла нет, ведь я уже в краю мертвых и если останусь здесь – а следовательно, умру, – то ничего плохого не случится. Я просто войду в состояние, которое давно считала для себя естественным, смирюсь с катастрофой, случившейся много лет назад. Но в этот самый момент я внезапно вспоминаю все царящие здесь законы и понимаю, что все, в чем я уверена, может быть и неправдой. И хотя мне кажется, что я контролирую свои перемещения и действия в краю мертвых, все это может быть деянием рук другого человека. Кто-то другой может писать мою историю, как я писала ее для других, и этот Кто-то может желать мне зла.
Я пытаюсь утешить себя мыслью, что у меня нет врагов, но понимаю, что это не так. За одну лишь прошлую неделю я выпорола двоих детей, уволила служанку, заподозрив ее в том, что та сожгла дырявый носок вместо того, чтобы его заштопать; прогнала жестянщика и говорила свысока с городской библиотекаршей, зная, что это ее разозлит. То есть целых четверо, нет, пятеро теперь желают мне зла, и это не считая мертвых – у тех и вовсе имеются веские причины меня ненавидеть.
Тут я заметила во тьме просвет, оранжевеющий, желтеющий, поблескивающий, а главное, разгорающийся. Внезапно «ничто» стало пламенем, вспыхнуло. Я не жалуюсь, лишь констатирую факт. Сама-то я невозмутима, как фитиль. Я стою в блаженном оцепенении, как и прежде, и жду, когда мне станет ясно, что делать. Скоро все прояснится, в этом я не сомневаюсь.
Ты можешь воспользоваться минуткой моего бездействия, чтобы сжать и разжать кулаки и согреть свои пальцы, холодные, как у трупа.
Не переживай раньше времени. Это пламя не причинит вреда. Я его знаю. (Огонь – это у нас семейное, знаете ли.) «Ничто» сделано из дерева и постепенно рассыпается в пыль, сгорает, и я сгораю в нем. Я горю, как горела бы тогда, не сумей я по-заячьи выскочить из огня и выйти с другой стороны – с другой стороны смерти – с дымящимися косичками, без бровей и с опаленными ресницами. На этот раз я не шевелюсь; я уже по ту сторону смерти. Я думаю о том, что смогу уйти не торопясь, о том, как поднимается уровень холодной воды или о тебе, сжимающей и разжимающей кулаки, печатающей – тап-тап-тап-тап. Единственный звук в кабинете исходит от тебя, да еще жук-точильщик тихо скребется в стенах.
Как бы мне хотелось поведать другую историю, Грэндисон. Твою историю. Сейчас ты кажешься более реальной, чем это пламя, хотя и сама в каком-то смысле являешься пламенем. Ведь что такое жизнь как не горение? Мы разжигаем кислородом топливо, чтобы клетки нашего тела излучали свет; выделяем отходы, похожие на твердый дым. Но твое пламя холодно, друг мой, гораздо холоднее, чем у меня. Ты охлаждаешь меня. Я сплю одна, но если бы мы спали в одной постели – чисто гипотетический сценарий, – ты бы обнаружила, что я пылаю как горн, что все, что ко мне прислоняется, нестерпимо раскаляется и начинает пахнуть дымом; щиплет в глазах, ты задыхаешься, губы окрашиваются в сине-серый… но нет, я, кажется, свернула не туда. Нет, рядом со мной тебе станет жарко, ты намокнешь (от пота), какой бы холодной ни была ночь и сухим – завывающий ветер, в котором кружатся искры и пепел, прожигая кружевные дыры в твоем платье; дыры, окольцованные огнем, который постепенно охватывает тебя, жалит щеки и шею. Ты прижимаешь ладони к щекам и кричишь: нет, нет, нет, нет…
Нет.
Соберись.
Начни сначала.
Итак, твоя история. У тебя на плечах черная шаль. Носить что-либо, кроме школьной формы, строго запрещено, но ты получила мое особое разрешение – мой кабинет плохо отапливается. По упомянутым выше причинам мне не требуется отопление, я и в снежном заносе протоплю собой тоннель. В здании школы я чувствую себя как дома не вопреки сырости, а благодаря ей; благодаря холоду, темноте и могильной тишине. В школе нет ничего оранжевого и пляшущего. Здесь угли в печи всегда едва теплятся, я не позволяю им разгораться, и все служанки знают это правило. Только на кухню я не захожу, там действуют свои законы.
Ты в черном фартуке – он мог бы легко загореться, но не опален огнем; рукава белой блузки покрыты чернильными пятнами, а высокий ворот скрывает ожоги. Нет, неверно. Нет у тебя никаких ожогов. Я подтверждаю. Однажды ты взялась за ручку чугунной сковороды, когда та соскользнула с плиты и грозила опрокинуться на голову твоей младшей сестренки. Ты обожгла всю ладонь правой руки, и бледные вздувшиеся пузыри выросли на ней, как континенты – помнишь? – но ты никогда по-настоящему не горела. Не то что…
