Рассказ стенографистки (продолжение)
Голос потрескивает, исчезает, затем всплывает и звучит очень отчетливо – как ледяные кристаллы, гонимые ветром по замерзшему снегу; как горсть песка, брошенная на чугунную сковороду. Потом наступает тишина. Звук клавиш печатной машинки похож на хруст ломающихся костей.
Я опускаю руки ненадолго (случайно нажав на бессмысленную последовательность клавиш – «апрьтбю»), и тишина озаряется светом из-за зеленой простыни
[42]. Я не помню, чтобы из-за простыни пробивался свет; это ее слова. Я никогда не рассказывала ей историю своего детства. И никогда не расскажу. Минувшее оставило во мне дыру, через которую я дышу. Мы все полны отжившего и ненужного, но нельзя вдохнуть, не выдохнув отработанный воздух. Для кого-то это теория. Для меня – факт. Этой страшной истиной я живу.
Я вижу свое прошлое, описанное ее словами, но словно со стороны. Мать, Битти, я, отец, запомнившийся мне расплывчатой призрачной фигурой: крошечные человечки под стеклянным колпаком. Я не могу представить себе их страданий или, что хуже, их радости. Хорошо, что они видятся мне такими уменьшенными. Коварный призрак нашептывает на ухо: «Она украла единственное, что у тебя осталось». Но я заглушаю его слова, ударяя по клавишам, ибо цепляться за прошлое ни к чему. Что есть жизнь, как не метла, стирающая наши следы? Минута сменяет другую, и от предыдущей не остается и следа, лишь воспоминание (да и то не всегда), а что такое воспоминание? Ложь; фикция. Украла ли она мою жизнь, заменила ли ее подделкой? Конечно, нет; она лишь заменила одну подделку другой; завесила подделкой зияющую дыру.
Свет за зеленой простыней угасает. Вернусь-ка я к своему рассказу, который посвящен не тому, кем я была, а тому, кем стала и становлюсь. Моей цели. (Судьбе?)
Я шла сквозь толпу учеников, всегда собиравшуюся у кабинета, где мистер Пичи принимал пациентов. Тут-то я и столкнулась с Другой Матерью, которая двигалась мне навстречу, прокладывая себе дорогу локтями и пинками. Она накинулась на меня, как только увидела, словно ждала такой возможности.
– Ты хочешь занять ее место! И потому втираешься к ней в доверие! Обхаживаешь ее! Это недопустимо!
– А вы, значит, тоже метите на трон? – отвечала я.
Дверь кабинета доктора Пичи распахнулась, оттуда вышел мальчик. На его лице читался восторг. Дети разом бросились к двери; произошла безмолвная драка за дверную ручку. Затем дверь закрылась снова.
Другая Мать покраснела, как шиповник.
– А что если и так? Разве не очевидно, что выбрать нужно меня? Или Дотти, – неохотно добавила она, имея в виду мисс Тень.
Рэмшед, неуклюже кружившаяся с закрытыми глазами вокруг себя, мечтательно заметила:
– Но вы же не проводник, Другая Мать. – Она резко остановилась и открыла глаза. – Или я ошибаюсь? Я даже не слышала, чтобы вы заикались.
Другая Мать неловко поежилась.
– Мертвые не говорят через вас! – я поразилась своему открытию.
– Но я с самого начала была ее правой рукой. Я знаю все о том, как руководить школой. Все! – Она принялась проталкиваться дальше. – Нет человека преданнее меня. Я сделаю все, как она скажет.
– Но вы не сможете стать ею. Разве можете вы занять ее место? У вас нет шансов. – Поймав взгляд ее маленьких глазок, я попятилась: она была в ярости. – Вам хочется меня задушить, верно? – спросила я и рассмеялась. – Но я вернусь. Даже если вы задушите меня, я буду возвращаться снова и снова!
– Не слушайте ее, Другая Мать, – вмешалась Флоренс. – Грэндисон – преемница? Смех, да и только. Даже среди учеников есть кандидаты получше. Диксон, Маккохи… Уонг… Даже Смитсон!
– Что значит «даже Смитсон»? – возмутилась Смитсон, слышавшая весь разговор. – Но честно, не понимаю, почему кто-то принимает тебя всерьез, Грэндисон. Думаешь, все забыли, как в первом классе ты пыталась нас надуть? «Голландец из Суринама»! Ну и юмор, знаешь ли! Спорим, ты даже не знаешь, где Суринам? И почему тебя уже тогда не выгнали?
– Потому что после этого она наверняка стала нравиться директрисе еще больше, – заметила Рэмшед. Сообразив, что это правда, Смитсон замолкла.
Остальные считали меня учительской любимицей, но я не обманывалась на этот счет. Когда-то я, может, и воображала, что директриса поймет, что мне можно доверять, и откроется мне, а может, даже проникнется ко мне симпатией. Но я рассматривала это лишь как вероятность и, пожалуй, не верила в это по-настоящему. Прежде я никогда не вызывала у окружающих теплых чувств, и странно было бы ожидать, что что-то изменится теперь. Как бы то ни было, этого не произошло. Я работала на директрису уже пять лет, и между нами по-прежнему не было никакой фамильярности. Холодная, властная, нелюдимая, она воспринимала меня исключительно как записывающий прибор. Она никогда не расспрашивала меня о моем прошлом. Окажись на моем месте другая девочка – более приятной наружности, открытая, от природы ласковая и дружелюбная – той, возможно, и удалось бы пробить ее броню. Но я сомневаюсь. Ведь моей реальной соперницей стала девочка, которую даже с натяжкой не назовешь приятной или ласковой.
Я впервые обратила на нее внимание благодаря Диксон. Как-то раз, после того, как я обошла Диксон на экзамене, та принялась возмущаться:
– Ты цепляешься за каждое слово директрисы, и это просто отвратительно! Неужели ты не видишь, что она сама запуталась? То она заявляет, что человеческая болтовня вечна и люди меняют лишь форму; все в мире – речь, даже засохшая каша и швейные машинки, и в этом весь смыыыысл, и не чудеееесно ли это. Но, с другой стороны, «я» не существует, и людей на самом деле нет, а есть их отсутствие. Речь – не способ коммуникации, а какофония, издаваемая людьми с совершенно бессмысленными целями, подобно тому, как некоторые животные невротически теребят свои подстилки или выдергивают шерсть у основания своего хвоста, что свидетельствует лишь о постоянном стрессе. Так где же правда? Все в мире имеет смысл или ничего не имеет? Весь мир вещает человеческими голосами или даже люди не люди?
