А может, то была фабрика пишущих машинок (я абсолютно уверена, что фабрика была, но какая – не помню; помню лишь, что инструменты, который там изготавливали, издавали звуки). Тысячи клавиш застрекотали под пальцами машинисток из ревущего пламени, сливаясь в симфонию; машинистки склонялись над ними, потом откидывались на спинку стула, вставали и принимались мерить шагами комнату, а затем снова садились и заново печатали сложную фразу.
Сгорая, лента пишущей машинки окрашивалась в черно-фиолетовый с желтыми прожилками.
А покореженный, обугленный предмет в центре полыхающего ада был моим отцом.
Я не видела его, но видела, потому что видела и заставила его увидеть своими словами.
Я стояла на лужайке босиком и раскачивалась из стороны в сторону, раскинув застывшие руки; я дрожала и смотрела не на пляшущий огонь над горящим сараем, а на багровые облака. Облака? Наверное, все же, то были не облака, а клубы дыма. Мои босые ноги замерзли и окоченели, что казалось невероятным, так как жар пламени по-прежнему пульсировал на моем обожженном лице, волосы дымились, а опаленные ладони надрывно кричали. Там-то меня и нашли, и хотя соседи не любили меня и едва выносили мое присутствие – по правде говоря, они меня побаивались, – странность моя на время была забыта, затмившись ослепительным сиянием и жаром зловеще притягательной трагедии, которую я только что пережила. Кто-то накинул одеяло мне на плечи, сунул мне в руки чашку с горячим тодди и рассказал о том, что мне уже было известно.
Поначалу люди смотрели на меня косо, ведь я уже во второй раз потеряла родителя, что в лучшем случае можно было счесть странным, а в худшем – внушающим подозрения. Но чуть позже кто-то пришел и сказал, что был еще один пожар, маленький, и сарай сгорел дотла, но замок по-прежнему висит на запертой двери, то есть можно предположить, что меня заперли, и сделал это, по-видимому, мой отец; слух быстро распространился и положил конец шепоткам и косым взглядам, ибо всем стало ясно, что случилось нечто ужасное, и никто не знал, что и сказать; никто не знал, как говорить со мной об этом, и мало-помалу все они улизнули под тем или иным предлогом, пока не осталось никого, кроме соседки – той самой, что накинула одеяло мне на плечи; та равнодушно, но беззлобно проговорила, что после всего случившегося мне лучше переночевать у нее, а не в своем пустом доме, а уж утром они решат, что со мной делать.
Утром мое заикание встало между мной и окружающими стеной, живой изгородью, колючими зарослями терновника. Приехал шеф полиции и заговорил со мной ласково, но я не могла вымолвить ни слова; я плевалась, и наконец начала лихорадочно теребить губы, бить себя по щекам и хватать челюсть забинтованными руками, пытаясь двигать ее механической силой, чтобы заставить себя заговорить хоть так. В конце концов шеф полиции и приютившая меня соседка переглянулись, и она взяла меня за руки и удерживала их, пока я не успокоилась; но ответить на расспросы я так и не смогла.
– Кажется, она не только нема, но и слабоумна, – заметил шеф полиции, как будто меня рядом не было. – Возможно, Харвуд счел, что убивая ее, оказывает ей услугу. Жить с таким дефектом, да еще и сиротой! Ей не позавидуешь. Я вот нисколько ей не завидую.
– А мне что прикажете делать, офицер? – доверительным тоном спросила соседка. – Как ни желала бы я выполнить свой христианский долг, оставив себе ребенка, едва ли я смогу держать ее у себя вечно, и, по правде говоря, у меня от нее мурашки. Вы тоже, конечно, не можете…
– Это же девочка, – поспешно возразил он, – а я холостяк.
– О! Так, значит? О нет, то есть да, я понимаю, конечно же, что так не годится. Но тогда кто…
– Наверняка найдутся родственники, – он пожал плечами, не тревожась на этот счет.
– Да, безусловно.
Но родственников у меня не было. Когда шеф полиции вновь повернулся ко мне, я нетерпеливо помахала рукой, изображая, что пишу; мне принесли перо и бумагу, и я быстро и решительно написала: «Живых родственников нет – все умерли». Выдержав значительную паузу, я добавила: «Я – единственная наследница отца». Впоследствии это подтвердилось.
Отца хоронили в закрытом гробу; похороны были формальностью, на них почти никто не пришел, и гроб поспешно опустили в землю. Я, одетая в черное, с каменным лицом смотрела на комья земли, летевшие в яму. Все смотрели на меня. Они не знали, догадывалась ли я о том, что отец пытался убить меня. Все говорили об этом, но никто не мог объяснить, как тайное стало явным; теперь все считали, что мой дефект внушал отцу такой ужас, что он повредился умом и стал думать, будто моими устами говорят призраки; он решил сжечь меня, чтобы они замолчали, но даже после того, как языки пламени поднялись вокруг меня, продолжал слышать мой голос – низкий, холодный, рассудительный, бескровный, неумолимый и обвиняющий; и, осознав, что ему никогда от меня не избавиться, покончил с собой, бедолага. Также пошел слух, что он убил свою жену, а я, зная об этом, решила отомстить. Как ребенок мог осуществить такое, никто не догадывался, но все соглашались, что если кому это под силу, так только мне, которую и ребенком-то назвать язык не повернется.
Рассказ стенографистки (продолжение)
Тревогу подняли пауки, точнее, Милдред Спаркс, но что нам грозит, мы поняли не сразу.
– О боже мой. О боже мой, спасите! Они повсюду! Ну все, я полезла на стол. Ай! И на столе паук!
Пауки водятся во всех старых домах. Но то были не безобидные коричневые насекомые, к которым мы давно привыкли, а громадные, длинноногие, зеленовато-золотые пауки лугов и чащ. Как они попали в дом, я узнала лишь следующим утром, когда вместе с остальными забралась на подголовник кровати и выглянула в высокое окно. Дождь клацал о стекло, как зубы, а вдалеке бурлил ручей цвета какао; он вышел из берегов и отхватил кусок игрового поля. Садовник тащил мешки с песком к дверям часовни.
Мы все равно оделись и шумной толпой сбежали вниз; там мы взбудораженно перебегали от окна к окну, прижимаясь к стеклу носами. Капли дождя беспрерывно катились по стеклам то влево, то вправо, то, вопреки законам гравитации, снизу вверх. Дождь трепал качающиеся деревья и срывал листья, заставлял подпрыгивать гравий на дорожке, наполнял перевернутые скульптуры в саду, безжалостно разоблачая тех мелких пакостников, которые бросали в ямы фантики от дешевых конфет или обглоданные кукурузные початки, думая, что там-то их никогда не найдут. Учителя пытались загнать нас в классы, но поняв бесполезность этого занятия, тоже уставились в окно.
Все утро мы смотрели, как поднимается вода. Откуда ни возьмись появился наш кинематографист, обычно прятавшийся в подвале, и к шуму дождя добавился стрекот ручной кинокамеры. Я часто подходила к входной двери, глядя на мелкий, но стремительно разливающийся бурый поток, над которым возвышалась аккуратно подстриженная изгородь, похожая на ровную дорожку среди озера. Каждый раз вода подбиралась все ближе к школе; впрочем, в какой-то момент я засомневалась, можно ли по-прежнему называть здание школой, таким странным казалось происходящее вокруг. Учителя ходили босиком по коридорам, выставляя напоказ шишки на ногах и волосатые пальцы; Кларенс разговаривал с одним из помощников повара; старшие девочки возились с младшими, которых обычно сторонились; а директриса, которой одной было под силу установить в этом хаосе некое подобие порядка, закрылась у себя в кабинете и не отреагировала на мой тихий стук в дверь.
