– Женщина! – громыхнул отец, выпячивая дряблую грудь. – Ты замужем за Минотавром. Я сам потащу фургон.
– Я тебя умоляю! Да тебя скручивает каждый раз, когда мы маргаритки собираем!
Я шумно потягивал молоко, раскачиваясь в ивовом кресле-качалке.
– Муж твой сильнее дюжины быков! – гремел отец, поглаживая свои татуированные мускулы, натренированные сбором цветов и ощипыванием гусей. – Или ты забыла, как я выступал в родео?
Он наставил на мать рога с брутальной игривостью, которую раньше я у него не замечал. Потом стал наступать на нее, оттесняя к двери в спальню. Мать, по-детски хихикая, сдалась на милость победителя. Я кашлянул и начал шумно пить молоко, но им было уже не до меня.
– У нас есть мы с тобой, – мычал отец. – А всему остальному научимся в дороге…
Я был потрясен скоростью, с какой какая-то апокрифическая картинка меняла наше будущее. Еще минуту назад была лишь открытая книга и сумасшедшая идея, и вдруг книгу захлопнули и решили ехать. Вот так просто.
Мы путешествуем уже месяц. Прошлой ночью разбили лагерь в долине Соуп-Крик среди зеленой пузырящейся грязи. Скоту там нечего было пить, да и нам едва хватало воды. Приходилось сосать горькую жесткую траву. У матери начались сильные головные боли, и готовить пришлось близнецам. Это означало, что, проснувшись рано утром, они отправлялись выпрашивать кофе и перепелиные яйца у других переселенцев, а потом солили желтки и называли это омлетом. Мои сестры до сих пор не освоили сковороду и всю ту огненную алхимию, в результате которой нечто сырое превращается в еду. Если я съем еще одно вареное яблоко, то переселюсь в фургон Гроуза.
По настоянию матери мы отправились в путь с караваном мистера Гроуза. В нем двенадцать фургонов, в которых едут несколько семей – Куигли, Хоуэлл, Хэтфилд, Густавсон, Пратт, – а еще восемь женщин-лесорубов и милая наивная старая дева Оливия Оутман, полная решимости стать учительницей. Ее фургон тащит беззубый мул, еле передвигающий ноги. «Не отставай, Оливия!» – кричат мужчины, а женщины опасаются, что она потеряется и на нее нападут индейцы. Однако к себе в фургон Оливию никто не приглашает.
Поначалу все бурно восхищались прелестями путешествия. Вы только посмотрите на детишек Хебадия: сидят на фургоне, как воробушки! Вы только послушайте, как Гус играет на губной гармошке! Давайте спать на воздухе! Закроем глаза и будем греться теплом этих дюн!
Однако теперь мы чаще хмуримся, вспоминая прежнюю жизнь с колодезной водой и нормальными кроватями. Мы едем по бескрайним прериям. Там холодно, пасмурно и дует бесконечный восточный ветер. Немногие деревья чем-то похожи на свиней: такие же толстые и грязно-розовые. За колесные оси цепляется низкорослый кустарник, словно хочет уехать вместе с нами туда, где живется лучше. У отца спина в красных рубцах и клочьями сходит кожа. Волосатые ноздри забиты издыхающими мухами. С каждой новой милей он сильнее трясет головой, чтобы грифы не садились на его изогнутые рога.
Нам постоянно попадаются свеженасыпанные бугорки земли. Мать объясняет Мейзи и Доутс, что это норы шакалов или намытая дождем земля, но я-то знаю: это могилы. Клем говорит, что на них нет ни имен, ни каких-либо знаков, потому что к ним уже никто не придет. Мы стали отмечать эти безымянные потери, кто-то ведь должен вести им счет.
Проехали двадцать две мили… увидели семь могил.
Постепенно все приходят к печальному выводу, что фургоны наши сильно перегружены. Вещи, без которых две недели назад мы просто не могли обойтись, кажутся нам обременительной роскошью. Теперь наш путь усеян столь дорогими сердцу реликвиями: зеркалами, ткацкими станками, сломанными куклами. Мейзи и Доутс с разрешения отца закопали под деревом бабушкин императорский сервиз. Мать присовокупила старинный пестик и немного поплакала.
В сумерки мы въехали в лес. Клем заметил хорька, цеплявшегося за стрелку огромных часов, утопающих в грязи. В тени деревьев поблескивали латунные чайники. По сторонам дороги стояли пустые люльки, бесшумно раскачиваясь на ветру.
Днем мать обычно сидит на козлах и громко погоняет отца. Мейзи и Доутс лущат в фургоне горох. Родители хотят, чтобы фургоном правил я, но я возражаю. Если для отца важен вес каких-то фарфоровых тарелок, зачем я буду нагружать фургон еще собой.
Я шагаю позади в компании женщин-лесорубов. Все вдовы, грубиянки и, как собаки, потеют через язык. Иногда они дают мне покататься в жестяных бочонках из-под продуктов. Задают множество бестактных вопросов про отца, что задевает меня гораздо меньше, чем нескрываемый ужас детей или завуалированная жалость их мамаш.
– А у твоего папы есть…? – громко спрашивают они.
Потом описывают полукружия над висками и присвистывают.
– Ой-ой-ой! Какое счастье, что вы все удались в мать!
Но мне так не кажется. Порой я жалею, что не родился с огромной бычьей головой. Переселенцы ведут себя так, будто мой человеческий вид кажется им странным и даже подозрительным. Мы с сестрами – обычные веснушчатые дети, и это напрягает всех мамаш, кроме нашей. Я вполне мог быть братом Клема, а у моих сестренок такие же нежные щечки, как у их дочерей. И это их беспокоит. При виде нас они морщат носы, словно мы заражены вирусом какого-то чудовищного прошлого.
Отцу приходится нелегко. Обливаясь потом, он тащит фургон, бухаясь в ледяную воду и переходя вброд реки, такие глубокие, что порой над водой видны лишь кончики его рогов. Но никогда прежде я не видел его таким счастливым. Здесь он всем нужен. В городе, когда они с мамой ходили на дни рождения и вечеринки, к ним относились прохладно. Но здесь, в дороге, те же самые женщины ведут себя вполне по-дружески, хотя с опаской. Их мужья предлагают ему трубку мира и подобострастно просят:
– Мистер Минотавр, вы не поможете нам открыть эту банку с помидорами? Мистер Минотавр, когда у вас будет свободная минутка, вы не забодаете этих волков?
И я горжусь своим отцом, самым сильным и добрым в этой компании.
Мама тоже им гордится. Она сказала Ловине Пратт, что он снова похож на Минотавра тех дней, когда она выходила замуж. Сейчас, глядя на седые волосы и притупившиеся рога отца, мне трудно это представить. Но я верю, что в свое время отец был легендой. Тогда на родео – мать хранит все его афиши на голубой бумаге – он сбрасывал на землю любого долговязого ковбоя. На плакатах его имя всегда было на самом заметном месте: «Дикий бык с человеческим торсом, расколотым левым рогом и неясной родословной!»
В городе о моем отце ходило множество самых разных слухов. Особенно среди людей, которые никогда не видели его в деле. Якобы он просто прикидывался человеком или, наоборот, быком. И его божественное происхождение сошло на нет после многих лет скрещивания с дикими коровами и «раскрашенными леди». Даже мои кузины называли его монстром, а мне всегда хотелось, чтобы в отце видели просто отца, покрытого гусиным пухом или толкающего тачку с маками. Но тут, в дороге, люди наконец оценят его по-настоящему.
Мать не совсем на высоте. Много времени она проводит, собирая хворост и бычий помет, а потом молится вместе с другими женщинами. Лицо ее потемнело и покрылось морщинами, будто яблоко, оставленное на солнце. Лишенная прежних маленьких удовольствий – свежего салата, гогота гусей, нормальной кровати, – она как-то сгорбилась и усохла. По-моему, она скучает даже по нашим соседям из сумасшедшего дома с их предсказуемыми проявлениями безумия.
