— Всеволод Викторович, вы верно не заметили? Ведь решение задачи полностью напечатано в «ответах»! Мы прямо оттуда и переписали…
Ученики оказались остроумнее учителя. Но зато его авторитет вырос: учитель, который не смотрит в «ответы»…
С десятой гимназией я с удовольствием ликвидировал счеты в конце учебного года. Много лет спустя я снова встретился с Коленко. После новых служебных пертурбаций Б. З., при водворении большевизма, пристроился во вновь открытой в Москве горной академии на скромную ассистентскую должность. Он постарел, как-то сжался и уже не выглядел генералом.
Пятая гимназия
Эта гимназия производила гораздо лучшее впечатление. Чувствовалась более серьезная постановка дела. Состав преподавателей был многочисленный и колоритный. Директором был М. М. Янко, человек серьезный и внимательно относящийся к своему делу.
Среди преподавателей чувствовалась, однако, некоторая пестрота. Выявились уже и такие, которые пытались в мутной воде начавшейся революции выплыть наверх. Они не брезговали тем, чтобы мутить среди учеников и возбуждать их против своих же коллег. Их было всего два или три, но они сильно портили атмосферу. Были затем и делавшие карьеру другим, старым способом, пролазя через задние двери к попечителю округа. Все это делало роль директора трудной.
Ученики были, конечно, тоже затронуты революционным брожением, и распущенность в их среде существовала. Она, однако, не проявлялась в таких формах, как в десятой гимназии.
Страшилищем для педагогов служил только седьмой класс:
— Берегитесь! — предупреждали меня. — В этот класс на уроки можно ходить только с прокурором и с полицией.
Мне, однако, посчастливилось взять во всех классах удачный тон, и с учениками установились хорошие, доверчивые отношения, не исключая и «ужасного» седьмого класса.
Мой предшественник, сменивший в своем кратковременном и, по-видимому, неудачном преподавании опытнейшего В. Л. Розенберга, ввел «меловую физику». Он боялся физических опытов, — должно быть, чувствуя себя слабым экспериментатором, — вовсе не водил учеников в физический кабинет, а приборы рисовал схематически мелом на доске. Я же вел все преподавание на опытах, но проделывал их не лично, а заставлял производить физические опыты под своим наблюдением самих учеников, по очереди. Это им очень нравилось.
Так вышло и с седьмым классом. На первый же урок вызвал их из класса в физический кабинет. Ученики расселись, опытами интересовались, однако вели себя слишком шумно и развязно.
Ни слова им я не сказал. Но следующий урок объявил уже не в физическом кабинете, а в классе.
Едва я вошел, с парт начались возгласы:
— Почему урок не в кабинете?
— Зачем здесь?
— Господа, я попробовал вести урок в кабинете, но вы сделали это невозможным. Вы мешали мне! Производить опыты при таком беспорядке, какой был прошлый раз, я не могу. Поэтому выбирайте сами, где вы хотите заниматься: здесь или в кабинете? Но, если вы выберете кабинет, должны дать мне слово, что будете соблюдать спокойствие и порядок. Итак, где?
— В кабинете! В кабинете!!
— Класс дает мне слово?
— Даем! Даем!!
— Среди вас есть отсутствующие товарищи. Дает ли класс слово и за них?
— И за них даем!!
Последующие уроки всегда происходили в кабинете. И «ужасный» класс действительно вел себя корректно. Иногда, бывало, забудут: начнутся разговоры, шум. Скажешь спокойно:
— А как же, господа, ваше честное слово?
Сейчас смолкают.
Как-то просматриваю я перед уроками дома «Новое время». И у меня прямо руки опустились: «Временно исполняющий обязанности главноначальствующего на Кавказе генерал Малама назначается членом Военного совета. На Кавказе учреждается наместничество
[399]. Наместником его величества назначается генерал-адъютант граф И. И. Воронцов-Дашков».
Как раз начало, по-видимому, у меня налаживаться предложенное Маламой назначение по кавказской администрации. Я уже свыкся с мыслью о переезде туда… И вдруг — сорвалось! Все, значит, рухнуло.
В полном отчаянии, не думая ни о чем другом, иду в гимназию.
— А к нам господин попечитель прибыл! — сообщает швейцар.
Вот уж некстати! Я угадывал, что П. П. Извольский приехал послушать именно мой урок. Но худшего момента для показного урока у меня быть не могло.
Что, однако, делать? Уйти, сказавшись больным… Неловко перед швейцаром и сторожами. Разнесется по гимназии:
— Убежал от попечителя!
Делать нечего, иду на урок.
Действительно, только что я начал, появляется Извольский с директором и классным наставником. Приходится сильно взять себя в руки.
Просидели долго, почти весь урок. Наконец, поднимаются. Встают и ученики. Кивнув им головой, попечитель идет к порогу. Вдруг — крики:
— Бран! Бран!! Бран!!!
Мне показалось, что ученики кричат «баран». Что же, они это относят к гостю?
Извольский остановился:
— Что вы говорите?
Ученики молчат, опустив глаза.
Едва Извольский повернулся, вновь те же крики.
Начальство ушло. Спрашиваю:
— Что такое вы кричали?
— Бранд!
— Что же это значит?
— Бранд — это наш преподаватель немецкого языка!
— Знаю, в чем же дело?
— Он служит шпионом у попечителя!
Не знаю, понял ли Извольский смысл этой демонстрации. Свои же верно поняли, так как об этом со мною не было ни слова.
С восьмым классом мы отправились осматривать Пулковскую обсерваторию. Заняли целый вагон. В дороге вдруг вижу в руках учеников подозрительные бутылки. Запротестовал:
— После осмотра обсерватории — это ваше дело! Тогда я за вас не отвечаю. Но до того — отложите ваши бутылки. Иначе я вас в Пулково не поведу!
С неохотою, но подчинились. Впрочем, некоторые из учеников все же оказались подозрительно развязными…
Один из этих учеников впоследствии мне оказал протекцию. В 1926 году я никак не мог получить визы в Литву для прочтения лекции. После нескольких месяцев тщетных хлопот я обратился прямо к диктатору Литвы той эпохи — профессору Вольдемарасу. Мое желание было немедленно исполнено. А при встрече, когда я зашел поблагодарить диктатора, Вольдемарас мне говорит:
