Бедняга совершенно растерялся. Объясняя видимое движение Солнца, понес такую околесицу, что сам, видимо, себя не понимал. Ученица, стоявшая у доски и чертившая по его указанию, ничего более не понимая, стала демонстративно пожимать плечами. Несмотря на строгие гримасы классной дамы — которая, впрочем, и сама с трудом сдерживала смех, — воспитанницы стали переглядываться и пересмеиваться.
Меня так и тянуло встать и объяснить то, в чем безнадежно запутался несчастный преподаватель. Вместо этого, чтобы прервать тяжелую сцену, мы встали и ушли.
Меллер после этого предпочел сам отказаться от преподавания.
Осиное гнездо
Девичьи институты мариинского ведомства дурно славились своими классными дамами. Они достаточно красноречиво описывались и в литературе, и в людской молве. Конечно, правило было не без исключений, однако — редких. Как ни был я подготовлен к этому институтскому злу, но действительное соприкосновение с их осиным гнездом произвело еще худшее впечатление, чем ожидалось.
Истеричные и озлобленные старые девы, болтливые сплетницы, всегда всем недовольные, они часто сводили свои счеты за неудавшуюся личную жизнь и за всякие житейские их невзгоды на подвластных ученицах.
Вскоре после назначения я выслушал от многих классных дам, во всяком случае — от большинства, жалобу. Им полагалось пособие, по сто рублей в год каждой. Но в институте установился такой порядок, что это пособие выдавалось лишь через три года на четвертый, однако в сумме уже четырехсот, а не ста рублей. Счастливица уезжала прокатиться по России или за границу. А остальные классные дамы злобно шипели:
— Что это за порядок! Если нам полагается давать каждый год, так и должны давать! Извольте-ка ждать целых четыре года… Что толку от того, что тогда сразу получишь много, когда у нас есть нужды каждый год, а покрывать их нечем. Раньше было куда лучше: давали каждый год. Мы и сами сумеем сделать сбережения, если захотим поехать за границу.
Я внял этой явно законной претензии и провел, постановлением совета, возвращение к старому порядку: каждой классной даме стали выдавать ежегодно по сто рублей.
И тогда поднялись против меня жалобы и шипение — уже не большинства, а, кажется, всех классных дам:
— Что наделал Стратонов! До него мы хоть редко, но получали крупную сумму. На нее можно было и съездить. А теперь — что толку от того, что мы получаем каждый год по сто рублей. Это такая маленькая сумма, что она незаметно расплывается между пальцами. Раньше было куда лучше!
Я только руками развел, но больше порядка не менял.
Наиболее удручающее впечатление среди классных дам производила Е. С. Попандопуло — ужасная старая гречанка, давно выжившая из ума. Поедом ела воспитанниц и постоянно скандалила с родителями; жалоб на нее было много.
Чтобы ее удалить, я выхлопотал через наместника ей приличную пенсию. Но она мне прошипела:
— А я не уйду!
Нажимать было трудно, так как классные дамы находились в полном ведении начальницы. Сватош, который мог бы меня поддержать, от этого, из‐за своеобразно понимаемой гуманности, уклонился. Полоумная старуха, говорят, оставалась в институте еще лет десять, до самого большевизма.
Тон среди классных дам задавали, благодаря своей сплоченности, две престарелые девы: Э. Ю. Юргенс и А. З. Аргутинская. Сначала они липли ко мне, точно пьявки, приставая с приглашениями, чтобы я у них позавтракал… Потом настоящим их кумиром стал Сватош.
В Коджорах, куда на лето выезжал институт, понадобилось отремонтировать церковку — крыша протекала. Мы пошли ее осматривать, и Сватош взобрался по лесенке на крышу. Юргенс и Аргутинская завизжали:
— Он стоит совсем как бог!
— Боже, как он прекрасен!
Толстяк Сватош, хотя и с красивыми глазами, все же никогда не претендовал на амплуа бога.
Бесцветное существо классная дама Е. Ф. Мириманова надоедала своим подлипальничеством — приходилось от нее убегать.
Из пожилых классных дам, сумевших, несмотря на службу в институте, сохранить симпатичный облик, вспоминаю А. П. Тимофееву и Л. Н. Попову.
Никифор
Неожиданно ценным у меня помощником оказался институтский швейцар Никифор.
Швейцар в институте играл большую роль. Он был главным посредником между внешним миром и институтом. В его ведении находился и телефон, так что через швейцара велись все телефонные переговоры; он знал все городские и институтские новости и пр.
Никифор был вполне на месте, и его роль далеко выходила за роль обыкновенного институтского швейцара. Скорее, он являлся смотрителем в институте. Еще не старый, лет сорока, он был умный и толковый человек, с большим тактом. Он знал, кому и чем угодить, и умел это сделать. Начальнице института он, страстный охотник, постоянно приносил дичь. В числе достоинств Никифора А. Д. Попова указывала мне и на эти подарки…
В первое время, еще недостаточно разобравшись, Никифор попробовал принести дичь и мне. Он встретил от жены такой решительный отказ, что больше таких попыток не возобновлял.
Он жил с семьей, в которой были и маленькие дети, в сыром полуподвальном помещении. Мне удалось его переселить в две светлые хорошие комнаты. Никифор был очень благодарен и остался преданным мне до конца.
В институте Никифор стал моим самым надежным глазом. Если он замечал где-либо недостаток в уборке или какой-либо непорядок, он говорил, кому следует:
— Господин Стратонов телефонировали, что сегодня прибудут в институт!
Начиналась спешная уборка: телефон был в руках Никифора, и никому не приходило в голову, что он моим именем злоупотребляет. Я же делал вид, будто об этом не знаю, тем более что я имел случаи убедиться в том, что Никифор действует в интересах дела.
Воспитанницы
С институтками всех возрастов у меня установилась большая дружба.
Особенно дети ценили мои посещения во время рождественских и пасхальных вакаций. Большинство институток, имевших поблизости родных, уезжало, а оставались сироты или те, у кого родные были слишком далеко. Жизнь во время праздников почти замирала, институтками мало занимались, на них смотрели, как на помеху в то время, когда надо отдохнуть, и они томились. Поэтому они очень радовались, когда я приносил им лакомства, принимал участие в какой-либо детской их игре или, зайдя к малышам, брал у кого-нибудь вышивание и нарочно делал самые невероятные по неправильности кресты. Девочки были в восторге.
В летнее время, при переезде в Коджоры, в институте оставался лишь половинный состав начальства и душ 25–30 воспитанниц, которым некуда было уехать. Жизнь их была полузатворническая, они все время оставались хотя и на большом, но все же изолированном от внешнего мира дачном участке. На прогулки их водили редко и притом в строгом порядке, попарно. Дети скучали и ссорились.
Летом 1908 года моя семья жила в Коджорах. Приезжая домой по субботам, я каждый раз привозил им лакомств: конфект, пирожных, фрукт и т. п. Уже к пяти часам дня в окнах институтского здания виднелись ожидающие детские головы. А когда показывался мой экипаж и Никифор выбегал навстречу за дарами, я видел, что дети суетятся на подоконниках.
