В это лето начальницу заменяла симпатичная классная дама А. П. Тимофеева. Мы с нею изменили летний режим. Каждое воскресенье ходили всем институтом пикником в окрестности, и здесь детям предоставлялась полная свобода.
При институте был довольно большой фруктовый сад. Но по заведенному порядку детям фрукт вовсе не давали. Их собирали «на зиму». Это, конечно, не мешало хозяйственной части предъявлять потом счета на покупку фрукт.
Собрал я вокруг себя институток и шепчу:
— Хотите, сделаем набег на сад? Ограбим его…
Восторг полный.
— А вдруг нас сторожа увидят? Ведь достанется же нам…
— С вами не достанется!
Как будто крадемся, обходя ухмыляющихся сторожей. Через калитку входить не интересно, пробираемся к ограде.
— Ну, прыгайте, валяйте! Пять минут вам на грабеж.
Этого — достаточно. Дети мгновенно перескочили, рассыпались между деревьями. Точно саранча… Набиты карманы, набито все за пазухой.
Возвращаемся с добычей. Навстречу — «начальница», А. П. Тимофеева:
— Всеволод Викторович, в наказание я вас посажу полотенце вышивать!
Большего удовольствия, чем эта угроза, кажется, быть для детей не могло.
Были в детской жизни и трагические случаи, следствие замкнуто-мертвящего институтского режима, под который не всякая натура могла себя подвести. Особенно памятен следующий случай:
Нина Иванова, учившаяся в одном из средних классов, плохо выносила институтский режим и вместе с тем очень тосковала по своем отце — матери у нее не было. Отец служил офицером в Хунзахе, в Дагестанской области. Нина постоянно писала отцу, просила ее навестить, но отца все не было.
Не получая ответа на свои призывы, девочка сообщила подруге о своем намерении, связавши ее предварительно честным словом о молчании, — если отец до определенного дня не приедет, покончить с собой.
Прошел назначенный день — ожидания Нины не сбылись. Она проникла в физический кабинет, схватила из банки большой кусок фосфору и съела.
Подруга знала обо всем, но молчала. И только когда отравление бурно проявилось, она не выдержала и все рассказала.
Мы вызвали лучших врачей, но спасти Нину было нельзя: она быстро шла к своему концу.
Съездив во дворец, я доложил наместнику о происшедшем и приезжаю к себе в канцелярию. Меня поджидают несколько просителей. Начинаю принимать:
Входит офицер: просит о предоставлении ему места по военно-народному управлению.
Стал читать его докладную записку — и застываю. Что это — галлюцинация? Написано: штабс-капитан Иванов из Хунзаха.
— Послушайте… У вас есть дочь в институте?
— Так точно!
— Ее зовут Ниной?
— Так точно, Ниной… А что?..
— А вы давно… в Тифлисе?
— Две недели…
— И ни разу не навестили дочери?
— Не успел! Как-то так вышло…
Смотрю на него.
— А вы… знаете, что с ней?
— Никак нет… А что?
— А вот что: бросайте-ка вы к черту все свои дела и скорей поезжайте в институт!
— А-ааа…
Кратко объясняю ему, в чем дело.
Завизжал, как затравленный зверь.
— Может быть, еще застанете в живых. Скорее!!
Со стоном Иванов бросился из кабинета. Телефонирую, чтобы его немедленно пропустили.
Приехал в последние минуты. Нина взглянула на отца и почти тотчас же скончалась.
А. Д. Попова
Недоразумения у меня с начальницей института начались почти сразу. Недалекая женщина, но властная и упрямая, А. Д. не мирилась с каким бы то ни было изменением заведенных ею порядков. Правда, ее еще подталкивал на сопротивление мне ее близкий знакомый Е. Г. Вейденбаум, стоявший, как я уже упоминал, во всем в оппозиции мне.
Сначала Попова просто не обращала внимание на постановления совета по возбуждаемым мною вопросам. Наивно думала, что пусть, мол, в совете пишут, что себе хотят, а она — начальница и поступит по-своему.
Я стал требовать о занесении в журнал случаев нарушения постановлений совета. Кто-то подсказал Поповой — вероятно, Вейденбаум — простой способ меня обезоружить: не назначать заседаний совета. Я, де, только член совета, исполнительной же власти у меня нет. Не будет заседаний, я и бессилен. Попова так и стала поступать. Заседания прекратились, а дела стали разрешаться совещаниями начальницы: по учебным делам — со Сватошем, по хозяйственным — с Гончаровым.
Мое положение стало бы смешным, если б коса не нашла на камень. Объяснив дело Воронцову-Дашкову, я предложил, до восстановления нормального порядка, возложить председательствование в совете на меня. Наместник с этим согласился.
Теперь в смешное положение попала начальница, потому что фактическим начальником института стал я. Это было для А. Д. Поповой ударом; немало по этому поводу было ею пролито тайных и явных слез. Жаловалась она, конечно, в Петербург, но кто же из‐за нее стал бы пререкаться с могущественным наместником.
Через несколько месяцев я испросил восстановление нормального порядка.
В Петербурге, впрочем, о происходящих между нами трениях и о моих протестах уже знали и до того, и даже был послан один из ревизоров ведомства, собственно для обревизования хозяйственной части. Это была совершенно анекдотическая ревизия, но очевидно так именно и водилось в ведомстве этом, где все должно было быть шито-крыто. Ревизия производилась келейно, с глазу на глаз, а затем ревизор и ревизовавший генерал Гончаров расстались весьма довольные друг другом. Достаточно сказать, что ревизор счел лишним хотя бы один раз переговорить со мною, наблюдающим за институтом.
Первая острая коллизия произошла у меня с начальницей, довольно быстро после своего назначения, из‐за партии обуви, купленной ею и Гончаровым для институток. Мы в совете увидели, что партия никуда не годна: многие пары башмаков были изготовлены так небрежно и так искривлены, что они кривили бы ноги воспитанницам или, что в подобных случаях бывало на практике, родителям пришлось бы приобретать детям, вместо казенной, на свои средства обувь.
Начальница и Гончаров не могли возражать против нашей со Сватошем критики обуви, но заявляли, что, раз обувь приобретена, надо раздать ее детям. Я с этим не соглашался, остановка была за мнением Сватоша. Он вдруг мне изменил и перешел на сторону Поповой и Гончарова. С огорчением я увидел, что на своего же ставленника Сватоша я не могу полагаться. Однако я все же письменно опротестовал награждение детей заведомо негодной обувью.
Дело перешло в Петербург, и главноуправляющий ведомством императрицы Марии ответил, что, признавая весьма ценными мои соображения, он все же должен утвердить постановление большинства. Ничего иного, конечно, нельзя было и ожидать.
