Мне рассказывали в Праге студенты армяне, бывшие офицерами на кавказском театре войны, что по этой должности В. М. Тамамшев наделал много глупостей и бестактностей, но широко раздавал армянам русские деньги.
Около меня же атмосфера все сгущалась. Лето кое-как прошло, но затем стало ясно, что Джунковский, идя по линии наименьшего сопротивления, интригует также против меня, желая поместить на мое место своего ставленника Агурова.
Н. В. Никольский, принявши трагический вид, мне говорит:
— Вы знаете, решили менять вице-директоров!
— Конечно, не вице-директоров, а вице-директора, и именно меня, Николай Васильевич. Вас не тронут!
Потом он меня предупреждает:
— Ваше положение, Всеволод Викторович, серьезно! Ваши враги против вас объединились.
— Знаю.
Летом же произошло у меня серьезное столкновение с Ватаци (стр. 433). Мне надо было привести в исполнение свою угрозу — уйти. Ясно становилось, что так или иначе, но меня выживут. К сожалению, я не ушел в то время.
16. Последнее сказание
Развязка
В сентябре 1911 года возвратился в Тифлис Воронцов-Дашков, а с ним и Петерсон
[670]. При встрече со мной граф был до крайности сух.
Открылся в казенном театре оперный сезон. По обычаю, оперный антрепренер, в данном случае он же и капельмейстер оперного оркестра, сделал редакторам главных газет визиты, чтобы наладить с ними добрые отношения. По примеру других театров, антрепренер дал мне редакторское место в первом ряду.
Сижу я как-то на своем месте. Занавес уже поднят. Входит Казаналипов и садится на пустое кресло рядом со мною. Увидел меня… В антракте совсем ушел из театра.
Я это приписал его трусости. Нахал за глаза, он избегал теперь личных встреч.
На следующий день я опять прошел в театр. Среди действия подходит капельдинер:
— Вас просит к телефону господин директор канцелярии наместника.
Встаю, иду. Думал, что произошло что-либо важное служебного характера.
— Я у телефона, Николай Леонидович!
Слышу истерический крик:
— На каком основании вы сидите в первом ряду? Если вы имеете в виду мое место, то я уступил его его превосходительству Николаю Васильевичу Никольскому!
Я опешил. Говорить трудно, потому что телефон — в дежурной комнате, где несколько капельдинеров жадно прислушиваются к этому неожиданному разговору.
— Да я вашего места и не занимаю! Сижу на своем редакторском месте.
— Редакторское место должно быть у вас в третьем, а не в первом ряду!
— Николай Леонидович, сейчас из театра, в той обстановке, в какой я говорю, я лишен возможности дать какие бы то ни было объяснения.
— Какие там еще могут быть объяснения… Наместник приказал вам, чтобы вы завтра же вернули свой билет первого ряда антрепренеру!
Я упорно замолчал, а Петерсон в этом духе кричал еще несколько минут.
Возвратился я на свое место до крайности возмущенный. Издание и редактирование газеты — мое частное дело, а не в какой мере не служебное. И оперная антреприза — тоже частное дело. Какое право имеет кто-либо, хотя бы и наместник, вмешиваться в частные взаимоотношения. Если на это дает право издание мною газеты, то я тотчас же от нее отказываюсь, и никто принудить меня не может.
Чаша переполнена!
Окончилось действие, быстро прошел антракт. Входит антрепренер-капельмейстер и, пока собирается оркестр, стоит на своем месте. Я стою возле него, по другую сторону барьера. Мы поздоровались.
Наклоняюсь к нему и говорю:
— Возвращаю вам свой редакторский билет!
Он удивленно повернулся.
— Почему же?
— Он мне больше не нужен.
Антрепренер встревоженно открывает глаза.
— Как же не нужен? Где же вы будете сидеть?
— Нигде! Я больше в театре бывать не буду.
— Но почему же? Что произошло?
— Да ничего… Просто я решил отказаться от издания «Кавказа».
Положил ему в руку билет, которого он не хотел принимать, и ушел из театра навсегда.
На другой день я не пошел на службу, чтобы успокоиться. Петерсон все добивался разговора по телефону, чувствуя, что переборщил. Он как-то стихийно делал и добро, и зло. С моим назначением против его воли он давно уже примирился и нередко даже, — быть может, ценя, что я никогда не интригую против него, — проявлял ко мне доброе отношение. На выходку в театре его, очевидно, взвинтили графиня Воронцова-Дашкова и Казаналипов. Теперь он по телефону хотел эту выходку смягчить и в этом духе говорил, когда ему, наконец, удалось вызвать меня на разговор, но, разумеется, простить ему я уже не мог никогда.
На другой день в канцелярии Петерсон мне говорит:
— Я должен сообщить вам неприятную вещь. Наместнику доложили, что вы из первого ряда демонстративно воскликнули: «Я больше не редактор „Кавказа“!!..» — И торжественно передали антрепренеру свой билет. Граф в этом усматривает демонстрацию против него, а поэтому поручил передать, что он находит невозможным при таких условиях оставаться вам на службе.
Моего разговора с антрепренером никто не слышал и не видел передачи билета. Очевидно, антрепренер поделился этим с Тамамшевым как директором театра, а последний с Казаналиповым обрисовали это графу как публичную демонстрацию против наместника.
Я ответил:
— Хорошо! Я уйду. Но только дело было совсем не так.
Петерсон был удивлен:
— Я об этом расскажу графу. Ведь это же совсем не то, что говорилось!
— Но издание газеты, Николай Леонидович, я при всех условиях прекращаю!
Конечно, мне все же приходилось уходить.
У наместника
Началось мое положение опального. Я занялся ликвидацией своих газетных и типографских дел, а всякий, кому этого хотелось, давал мне теперь почувствовать свое копыто.
По городу весть о происшедшем быстро распространилась, и это вызвало разного рода разговоры. Одни радовались, как всегда радуются невзгоде ближнего, другие возмущались, хотя мало кто решался мне открыто высказать свое сочувствие. Откровеннее других высказывали свое изумление в военных кругах, где особенно недолюбливали Казаналипова, называя его зазнавшимся лакеем:
— Вице-директора канцелярии увольняют со службы за то, что он сидел в театре рядом с Казаналиповым!
Я попросил отпуск на два месяца, чтобы где-либо устроиться. Мне его дали. Но добрые знакомые и друзья настаивали на том, чтобы я не уезжал, не переговорив лично с Воронцовым-Дашковым и не объяснив ему своей точки зрения.
