Ф. Н. Шведов
Федор Никифорович Шведов читал курс опытной физики. Уже пожилой, с окладистой седой бородой и с небольшой лысиной, со спокойным всегда лицом, — по виду — что-то патриархальное. В его преподавании чувствовалась некоторая вялость: надоело, должно быть, читать довольно элементарный курс. Экспериментатором Ф. Н. был хорошим, но за ним упрочилась репутация, будто он недолюбливает высшей математики. Блестящим лектором назвать Шведова было бы нельзя; все же он читал недурно. Особенными симпатиями среди студентов не пользовался, но в нем чувствовался сильный человек.
Возникли беспорядки 1889 года. Все профессора тотчас же прекратили лекции. Шведов лекции не прерывает.
Врывается в аудиторию студент еврей:
— Господин профессор, объявлены беспорядки! Я прошу вас прекратить лекцию!
Ф. Н. спокойно на него покосился:
— А я прошу вас выйти вон!
Смущенный студент мгновенно исчезает. Через несколько минут возвращается — уже в сопровождении целой кучи товарищей:
— Господин профессор, я снова прошу вас прекратить чтение!
— Господин студент, я снова прошу вас удалиться из аудитории!
Студент кричит:
— Товарищи!! Кто себя уважает, должен немедленно оставить лекцию! Все честные студенты должны к нам присоединиться!
Неохотно и нерешительно — большинство все же поднимается и выходит. Однако несколько студентов остаются, и Ф. Н. им дочитывает до конца. А с недалекой отсюда площадки несутся уже неистовые крики.
Впоследствии Ф. Н. Шведов стал ректором университета. Много души и энергии вложил он в постройку новых университетских зданий, особенно медицинского факультета. Эти здания до неузнаваемости преобразовали и украсили наш университет.
А. К. Кононович
Невысокий, большеголовый, с круглым лицом, склонный к полноте. Кучерявые волосы обрамляют лысину, сквозь очки — добродушная улыбка. Таким остался в памяти мой первый учитель астрономии профессор Александр Константинович Кононович.
Среди студентов Кононович известной популярностью пользовался — не в качестве ученого и профессора, а в качестве обходительного человека. Свою обходительность со студентами Кононович проявлял в роли секретаря факультета, а эти обязанности он исполнял долго.
Кононович читал у нас все курсы по астрономии; других профессоров или приват-доцентов тогда не было. Преподавателем А. К. был слабым. Даром слова вовсе не обладал, и его лекции были неинтересны. Раньше, чем начать фразу, он некоторое время тянул: мэмэмэ… Студенты его поэтому прозвали — «мэкэкэ»… Теоретическую астрономию и небесную механику читал очень кратко и скучно — по конспекту. Научным авторитетом не импонировал.
Перейдя с юридического на математический факультет, я имел в виду перейти в дальнейшем в Институт путей сообщения. Поэтому, когда мы перешли на второй курс, я начал, вместе с моим другом Орбинским, практические работы по астрономии на обсерватории: это не противоречило моим планам.
Одесское звездное небо, однако, было — или мне так казалось — особенно увлекательным! Должно быть поэтической прелести ночного неба содействовало соседство моря. Одно дополняло другое! Начавши заниматься астрономией с практической целью, я увлекся этой наукой и посвятил ей большую часть своей жизни.
Кононович позволил нам сепаратно работать на обсерватории: однокурсникам эти занятия предстояли лишь через два года. У Кононовича целый ряд лет перед этим вовсе не было работающих учеников, и первое время он с нами возился довольно усердно. Начали мы с элементарных работ: определения цены деления уровня, сравнения хронометров, работ с теодолитом, измерения базиса и т. д.
Вскоре предстояло астрономическое явление: прохождение Меркурия через диск Солнца. Накануне, когда я занимался вечерней сверкой астрономических хронометров, Кононович говорит:
— Займитесь-ка предвычислением на завтра этого прохождения!
А у меня в кармане билет в городской театр: гастроль приезжей итальянки в «Кармен»
[152]. Это — моя любимая опера! Смиренно сажусь за вычисления, окунаюсь в логарифмы. А в голове нет-нет и носится:
Любовь — птичка не земная,
И приручить ее нельзя!
Тщетно плачешь, призывая
Ту, что любит не тебя!
— Александр Константинович, я уже почти кончил. Позвольте оставшееся доделать завтра…
— Почему же не сейчас?
— У меня билет в оперу…
— Как же можно думать о театре, когда надо делать вычисления!
— Хорошо! Я буду вычислять.
Снова углубляюсь в столбцы цифр. Кононович пьет чай в кругу своей семьи. Это любимое его времяпрепровождение. Семьянин он прекрасный! После этого чаепития он всегда благодушен.
Ты меня не любишь, но люблю я.
Так берегись любви моей!
Логарифм от 1.733 составляет… Так, теперь суммируем эти логарифмы. Надо извлечь корень квадратный…
Ля-ля, ля-ля, ля-ля, ля-ля-ля,
Так берегись любви моей!
Нет, внимание! Прологарифмируем еще это выражение. А, пожалуй, публика в оперу уже съезжается…
Так, теперь надо подыскать к логарифму число. Есть, проверим действия…
Кононович возвращается, — распаренный и благодушный:
— Ну, уж идите… если билет купили!
— Нет! Я буду вычислять до конца.
— Идите!..
Занимался я усердно и часто проводил за наблюдениями всю ночь.
Незаметно идет час за часом. Поставишь трубу инструмента на предвычисленную высоту… Рассчитаешь момент, когда звезда пройдет через меридиан, ждешь… Все внимание — к полю телескопа.
Что же это звезды нет? Или ошибка в вычислении…
Но это — лишь нетерпение. Посмотришь на хронометр — ее еще и не может быть. Однако — уже скоро!
Напряженно всматриваешься. Вот на краю поля светлеет… Идет! Все светлее и светлее… И голубоватым бриллиантом, заливая своим светом поле, выплывает она из‐за края. Как красиво! Какая несравненная игра лучей!
Спешно ловишь — терять времени нельзя! — по хронометру момент… Отсчитываешь на слух, впившись глазами в бегущую звезду, удары хронометра, два, три… десять, одиннадцать…
А небесный бриллиант стремительно плывет в сети паутинных нитей. Вот звезда уже у первой нити…
— Двадцать один, двадцать два… и семь.
Готово! Не прерывая счета, записываешь в журнал: двадцать два и семь десятых. Это — момент прохождения через первую нить. Дальше, дальше! Звезда подходит уже ко второй нити…
