Ф. А. Бредихин чувствовал себя, по-видимому, задетым еще и тем, что вопрос такой астрономической важности, как личная обсерватория наследника русского престола, возник помимо него, официального главы всей русской астрономии. Бесспорно большой ученый — Ф. А. все же прощать обиды не любил.
Вопрос об учреждении Абастуманской обсерватории шел своим нормальным ходом, и Министерство императорского двора, по обычному бюрократическому порядку, запросило заключение по поводу этого проекта от директора Пулковской обсерватории.
Здесь Бредихин и свел личные счеты с Глазенапом. Он дал такой отзыв о нецелесообразности этого начинания, что по докладе министра двора — где же ему было вникать в распри ученых между собою — император Александр III естественным образом наложил на этот доклад резолюцию, воспрещающую великому князю устраивать задуманную обсерваторию.
Абастуманская обсерватория умерла!
Конечно, Бредихин был глубоко неправ, и в русском астрономическом мире его поступок встретил общее осуждение. Позже, когда я беседовал в Пулкове с бывшими в курсе данного дела приверженцами Бредихина, они оправдывали этот отрицательный его отзыв тем, что самая затея проф. Глазенапа по преимуществу преследовала не научные, а его личные цели: он-де стремился приблизиться к будущему императору…
Пусть даже и так, это было похоже на Глазенапа. Все же единственная в России горная обсерватория могла бы создаться и осталась бы также и после ухода Глазенапа. А теперь горной обсерватории нет и сейчас — полвека спустя. Там могла бы развиться настоящая научная работа, ничем не связанная с карьеристическими побуждениями. И это тем более, что обсерватория создавалась на личные средства цесаревича, которые таким способом расходовались бы лучше, чем на его кутежи с окружающей свитой подлипал.
Не вполне прав был, однако, и С. П. Глазенап. Уже несколько лет спустя, когда с обсерваторией все было кончено, он мне признался, что в избранном им для обсерватории месте астрономические «изображения» звезд были довольно плохи, — особенно в первую половину ночи, когда тянул ветер с горы, на которой была поставлена временная обсерватория. Дело было вполне поправимо, если бы перенести обсерваторию в лучшее место. Но тогда пришлось бы отдалиться от «двора»…
Так или иначе, но с горной обсерваторией было кончено. С. П. Глазенап забрал свой телескоп и, затаив обиду против Бредихина — позже последовал ее разряд, — уехал на север, где стал продолжать наблюдения двойных звезд в своем имении Домкино, близ Луги. Я же остался на мели.
После крушения
Но здесь произошло нечто, удручившее меня не менее, чем крах Абастуманской обсерватории, — внезапная перемена ко мне А. К. Кононовича. Как будто, с прекращением моих шансов стать близким «сферам», я стал иным человеком. Кононович ко мне вдруг повернул спину. Это чувствовалось во всем.
Что, казалось бы, плохого или кому-либо мешающего в том, если бы я, пока выяснится моя дальнейшая судьба, работал бы научно и дальше на обсерватории? Персонала и охотников работать на ней было мало, я же ничего, кроме пользования никем не занятыми инструментами, не требовал и работал для обсерватории бесплатно. Однако Кононович стал меня понемногу выживать. Он не запретил прямо бывать на обсерватории — это было бы уже слишком, — но он стал обидно игнорировать мое присутствие там.
С молодым самолюбием я эту перемену больно воспринимал. Оставаться на одесской обсерватории очевидно становилось невозможным. Но до боли жаль было расстаться с любимой наукой.
Мысль обратилась к Пулковской обсерватории — тогда бесспорной астрономической столице Европы. За год перед этим, вскоре после своего назначения директором Пулковской обсерватории, Ф. А. Бредихин, для ознакомления, объезжал университетские обсерватории. Был он и в Одессе. Затем, в годовом отчете по Пулковской обсерватории
[189], Бредихин напечатал, что нашел в этих университетских обсерваториях шесть молодых астрономов, и назвал в их числе меня и Орбинского
[190]. Кроме того, будучи еще на третьем курсе, я обменялся с Бредихиным письмами по поводу его работ над спектрами туманностей. На мои вопросы он тогда еще ответил длинным и весьма любезным письмом. Мое имя могло, следовательно, остаться в памяти у Бредихина, и это меня обнадеживало.
— Александр Константинович, не согласитесь ли вы написать обо мне Бредихину?
— Ммм… В чем собственно дело?
— Я хотел бы попросить его позволения приехать для практики в Пулковскую обсерваторию; конечно — на свой счет. Хочу усовершенствоваться…
— Это будет мне как-то неудобно… Нет, нет! Не могу написать!
Даже в этом пустяке отказывает…
Возвращаюсь домой и с отчаяния пишу сам Бредихину. Будь, что будет!
И через несколько же дней получаю от него любезнейший ответ. Пишет даже сам лично, а не через канцелярию обсерватории. Обо мне и о нашем обмене письмами он хорошо помнит. Кончает со свойственной ему риторической манерой:
— Приезжайте в любое удобное для вас время. Двери Пулковской обсерватории для вас всегда широко открыты!
Показываю это письмо А. К. Кононовичу:
— Ммм… Как это хорошо, что вы обратились к Бредихину! Как я рад, что вы будете продолжать работать по астрономии…
До самого моего отъезда — ласковое ко мне внимание. Мы расстаемся с ним… очень мило.
Последующее о Кононовиче
Пребывание в Пулкове окончилось для меня назначением астрофизиком Ташкентской обсерватории. Мое назначение вызвало, благодаря заманчивости этого сразу же научно самостоятельного поста, у некоторых астрономов чувство острой зависти.
