Джулия вытирает верхнюю губу.
– И знаете, что еще? – продолжает она. – Еще мне будет не хватать самой себя. Все те недостатки, которые я пыталась исправить? Все это просто путь к тому моменту, когда я действительно себя полюбила. Я себе нравлюсь. Я буду скучать по Мэтту, и семье, и друзьям, но еще я буду скучать по себе.
Она начинает называть все то, что хотела бы больше ценить в себе до болезни. Грудь, которую она считала недостаточно упругой, пока не пришлось с ней расстаться. Сильные ноги, которые она называла «слишком тощими», хотя они верно служили ей во время марафонов. Ее скромная манера слушать, которая, по ее собственным опасениям, могла показаться кому-то скучной. Она будет скучать по своему характерному смеху, который один мальчик в пятом классе назвал «кудахтаньем» – комментарий, который занозой застрял в ней на долгие годы, пока именно этот смех не заставил Мэтта взглянуть на нее в переполненной комнате, а затем подойти к ней и представиться.
– Я буду скучать по своей чертовой толстой кишке! – говорит она, уже смеясь. – Я недостаточно ценила ее. Мне будет не хватать возможности сесть в туалете и посрать. Кто бы мог подумать, что я буду скучать по этому?
И снова подступают слезы – уже злые.
Каждый день – очередная потеря чего-то, что она считала само собой разумеющимся, пока оно не исчезло. То же самое происходит с парами, которые принимают друг друга как данность, а затем скучают друг по другу, когда брак начинает умирать. Многие женщины говорили мне, как ненавидят менструацию, но оплакивали ее конец, достигнув менопаузы. Им не хватало ежемесячных кровотечений, как и Джулии будет не хватать возможности просто посидеть в туалете.
Потом Джулия почти шепотом добавляет:
– Мне будет не хватать жизни. Блядь, блядь, блядь, блядь, блядь! – начинает она еле слышно, но повторяя все громче, удивляя саму себя силой голоса. И смущенно смотрит на меня. – Прошу прощения, я не хотела…
– Все в порядке, – говорю я. – Согласна. Это какой-то блядский цирк.
Джулия улыбается.
– Вот я и услышала, как мой психотерапевт говорит «блядский». Я раньше никогда так не ругалась. Я не хочу, чтобы в моем некрологе было написано: «Она ругалась как сапожник».
Мне интересно, что бы она хотела видеть в своем некрологе, но наше время почти истекло, и я мысленно делаю пометку – вернуться к этому в следующий раз.
– Но кому какое дело, если это помогает. Давайте еще раз, – говорит Джулия. – Давайте вместе? У нас еще минута, верно?
Сначала я не понимаю, о чем она говорит: сделать вместе что? Но ее лицо приобретает тот же озорной вид, и у меня в голове словно раздается щелчок.
– Вы хотите, чтобы мы вместе…
Джулия кивает. Пай-девочка просит меня выкрикивать матерные слова вместе с ней, хором. Недавно Андреа из моей консультационной группы сказала, что пока нам нужно поддерживать надежду в своих пациентах, мы должны надеяться на правильные вещи. Если я больше не могу поддерживать в Джулии надежду на долгую жизнь, сказала Андреа, я должна поддерживать в ней надежду на что-то еще. «Я не могу помочь ей так, как она хочет», – сказала я. Но, сидя здесь сейчас, я думаю, что, может быть, могу – хотя бы сегодня.
– Хорошо, – говорю я. – Вы готовы?
И мы хором кричим: «БЛЯДЬ, БЛЯДЬ, БЛЯДЬ, БЛЯДЬ, БЛЯДЬ, БЛЯДЬ, БЛЯДЬ!» А когда заканчиваем, то пытаемся отдышаться, развеселившись.
Потом я провожаю ее до двери, где она, как обычно, обнимает меня на прощание.
В холле другие пациенты уходят со своих сессий: двери открываются без десяти час, как по будильнику. Мои коллеги вопросительно смотрят на меня, когда Джулия уходит. Наши голоса, должно быть, достигли коридора. Я пожимаю плечами, закрываю дверь и начинаю смеяться. В первый раз, думаю я.
Потом я чувствую, как накатывают слезы. От смеха к слезам – горе. Я буду скучать по Джулии, и мне самой трудно с этим справиться.
Иногда единственное, что остается сделать – это закричать: «Блядь!»
36
Скорость желания
Закончив практику, я начала стажироваться в некоммерческой клинике, расположенной в подвале элегантного офисного здания. Окна залитых светом кабинетов на верхних этажах выходили на горы Лос-Анджелеса с одной стороны и пляжи с другой, но внизу все было совершенно иначе. В тесных, не имеющих окон, похожих на пещеры кабинетах, обставленными древними стульями, сломанными лампами и протертыми диванами, мы, интерны, выживали за счет количества пациентов. Когда появлялся новый случай, мы все пытались взяться за него, потому что чем больше людей мы видели, тем большему учились, тем скорее завершалась наша стажировка. Между сессиями, клиническим наблюдением и курганами документов мы не обращали особого внимания на то, что живем под землей.
Сидя в комнате отдыха (представьте запах: попкорн из микроволновки и спрей от муравьев), мы могли перехватить немного еды (обед всегда съедался за рабочим столом) и пожаловаться на нехватку времени. Но, несмотря на все жалобы, наша инициация в качестве психотерапевтов будоражила – отчасти из-за того крутого поворота, который приняло наше обучение, и мудрых кураторов (которые давали советы вроде: «Если вы так много говорите, вы не можете слушать» и его другой разновидности: «У вас два уха и один рот, есть причина для такого соотношения»), отчасти потому, что эта фаза была благословенно временной.
Светом в конце растянувшегося на долгие годы тоннеля было получение лицензии, после чего, как нам казалось, мы могли качественно улучшить жизни людей, занимаясь любимой работой в более разумном объеме и с менее лихорадочным темпом. Сидя в этом подвале, заполняя карты от руки и выискивая места, где телефон хоть немного ловит сигнал, мы не понимали, что наверху шла революция – революция скорости, легкости и немедленного удовлетворения. И все, что нас учили предлагать – постепенные, но долговременные результаты, требующие тяжелой работы, – становится все более устаревшим.
Я видела намеки на эти изменения по своим пациентам в клинике, но, сосредоточенная на собственном измученном существовании, я не видела целой картины. Конечно, у этих людей есть проблемы с замедлением ритма, или с концентрацией, или с жизнью в моменте. Потому они и на психотерапии, рассуждала я.
Конечно, моя жизнь не сильно отличалась – по крайней мере, в то время. Чем раньше я заканчивала рабочие дела, тем скорее могла уделить внимание сыну; потом – чем быстрее я укладывала его спать, тем быстрее засыпала сама, чтобы утром проснуться и снова торопиться сделать все по кругу. И чем быстрее я двигалась, тем меньше замечала, потому что все становилось размытым.
Но это скоро закончится, напоминала я себе. Когда я закончу стажировку, начнется моя настоящая жизнь.
Однажды мы с другими интернами сидели в комнате отдыха и в очередной раз подсчитывали необходимое для лицензии количество отработанных часов, чтобы вычислить, сколько нам будет, когда мы ее получим. Чем больше были числа, тем хуже нам становилось. Куратор, которой было за шестьдесят, вошла и прервала нашу беседу:
