Или что, если все это и правда у меня в голове? Что, если человек, который может вылечить мои физические симптомы, – не кто иной, как Уэнделл, который сидит здесь прямо сейчас?
– Вот это история, – говорит Уэнделл, когда я заканчиваю, качая головой и делая громкий выдох.
– Думаете, это история?
И ты, Брут?
– Да, – говорит Уэнделл. – Это история о чем-то пугающем, происходящем с вами в последние два года. Но это также история о чем-то еще.
Я предвижу, что скажет Уэнделл: это история об избегании. Все, что я говорила ему с момента прихода на психотерапию, было об избегании, и мы оба знаем, что избегание – это почти всегда о страхе. Я избегала сигналов о том, что у нас с Бойфрендом есть непримиримые различия. Избегала работы над книгой о счастье. Избегала разговоров о работе над книгой о счастье. Избегала мыслей о том, что мои родители стареют. Избегала факта, что мой сын взрослеет. Избегала моей таинственной болезни. Я вспоминаю фразу, услышанную во время стажировки: «Избегание – это простой способ справляться, не справляясь».
– Это история об избегании, да? – говорю я.
– Ну… в некотором роде, – отвечает Уэнделл. – Хотя я собирался сказать «неопределенность». Это еще и о неопределенности.
Конечно, думаю я. Неопределенность.
Я всегда думала о неопределенности в контексте своих пациентов. Останутся ли Джон и Марго парой? Бросит ли Шарлотта пить? Но сейчас в моей собственной жизни слишком много неопределенности. Буду ли я снова здоровой? Найду ли я подходящего партнера? Сгорит ли моя писательская карьера синим пламенем? Какой будет вторая половина моей жизни – если будет? Однажды я сказала Уэнделлу, что трудно обойти тюремную решетку, если не знаешь, куда идти. Я могу стать свободной, но каким путем?
Я вспоминаю пациентку, которая однажды заехала в свой гараж, вернувшись с работы, и наткнулась на грабителя с пистолетом. Сообщник злоумышленника, как вскоре выяснилось, находился в доме с ее детьми и няней. От ужасного исхода их спас сосед, вызвавший полицию. Пациентка сказала мне, что худшим в этом инциденте было то, что он разрушил ее напыщенное чувство безопасности, каким бы иллюзорным оно ни было.
И все же, осознавала она это или нет, она все еще держалась за ту же иллюзию.
«Вы волнуетесь, заезжая в новый гараж?» – спросила я, когда семья, слишком травмированная, чтобы жить на месте преступления, переехала в другой дом. «Конечно, нет, – сказала она, словно это был абсолютно абсурдный вопрос. – Как будто это может случиться дважды. Каковы шансы на это?»
Я рассказываю Уэнделлу эту историю, и он улыбается.
– Как вы понимаете ее ответ? – спрашивает он.
Мы с Уэнделлом редко обсуждаем мою работу, и теперь я чувствую себя неловко. Иногда мне интересно, как бы он работал с моими пациентами, что бы он сказал Рите или Джону. Психотерапия – это совершенно разный опыт с разными специалистами: двух абсолютно одинаковых просто не существует. И поскольку Уэнделл занимается этим намного дольше меня, я чувствую себя как студент перед учителем, как Люк Скайуокер перед Йодой.
– Я думаю, мы хотим, чтобы мир был рациональным, и это ее способ обрести контроль над непредсказуемостью жизни, – говорю я. – Один раз узнав правду, вы не можете перестать ее знать, но в то же время, чтобы защититься, она убедила себя, что на нее больше никогда не нападут. – Я делаю паузу. – Я прошла тест?
Уэнделл начинает открывать рот, но я знаю, что он собирается сказать: «Это не тест».
– Ну, вы об этом думали? – говорю я. – Как бы вы истолковали ее уверенность перед лицом неопределенности?
– Так же, как и вы, – говорит он. – Так же, как я понял ваши ответы.
Уэнделл перечисляет все проблемы, с которыми я к нему приходила: мое расставание, моя книга, мое здоровье, здоровье моего отца, быстрое взросление сына. На первый взгляд сторонние наблюдения, которыми я приправляла наши беседы, например: «Я слышала по радио, что примерно половины современных американцев еще не существовало в семидесятых!» Все, о чем я говорила, было омрачено неопределенностью. Сколько я проживу, что случится за это время? Насколько я могу контролировать что-то из этого? Но, говорит Уэнделл, подобно моей пациентке, я нашла собственный способ справиться. Если я угроблю свою жизнь, то смогу сконструировать собственную смерть, а не позволю ей случиться со мной. Она может быть не такой, как мне хочется, но, по крайней мере, я ее выберу. Это как отморозить уши назло бабушке, способ сказать: «Выкуси, неопределенность».
Я пытаюсь уложить в голове этот парадокс: самосаботаж как форма контроля. Если я угроблю свою жизнь, то смогу сконструировать собственную смерть, а не позволю ей случиться со мной. Если я останусь в обреченных на провал отношениях, если я загублю карьеру, если я в страхе спрячусь вместо того, чтобы разобраться, что не так с моим телом, я могу создать живую смерть – но такую, которой я буду командовать.
Ирвин Ялом, ученый и психиатр, часто говорил о психотерапии как об экзистенциальном опыте самопознания. Именно по этой причине психотерапевты адаптируют лечение к человеку, а не к проблеме. У двух моих пациентов может быть она и та же проблема – скажем, они чувствуют себя уязвимыми в отношениях, – но используемые мной подходы будут разниться. Процесс во многом своеобразен, потому что нет универсального способа помочь людям справиться с тем, что находится на самом глубоком уровне экзистенциальных страхов – или тем, что Ялом называл «предельными заботами».
Четыре предельных заботы – смерть, свобода, изоляция и бессмысленность. Смерть, конечно, инстинктивный страх, который мы часто подавляем, но это приводит к тому, что он усиливается по мере того, как мы становимся старше. Мы боимся не буквально самого умирания, а постепенного затухания, потери своей идентичности, своей молодой и более энергичной самости. Как мы защищаемся от этого страха? Иногда мы отказываемся взрослеть. Иногда занимаемся самосаботажем. Иногда мы категорически отрицаем неминуемую смерть. Но, как Ялом написал в «Экзистенциальной психотерапии», наш страх смерти помогает нам жить более полно – и менее (а не более) тревожно.
Джулия со своими «сумасшедшими» рисками – отличный пример. Я никогда не думала о собственной смерти, пока не ввязалась в Загадочный Медицинский Квест, – и даже тогда Бойфренд дал мне возможность отвлечься от страхов исчезновения, как профессиональных, так и реальных. Он также предложил мне антидот против моего страха изоляции – еще одной предельной заботы. Есть причина, по которой одиночное заключение в буквальном смысле сводит узников с ума: у них появляются галлюцинации, панические атаки, навязчивое поведение, паранойя, трудности с концентрацией внимания и суицидальные мысли. После освобождения такие люди часто страдают от социальной атрофии, которая делает их неспособными взаимодействовать с другими. (Может быть, это просто более жесткая версия того, что случается с нашим растущим желанием, нашим одиночеством, которое создается нашим активным образом жизни.)
