Джон останавливается и садится.
– Марго слышала, как я кричал прошлой ночью. Я проснулся от крика в четыре долбаных часа утра. И я не могу опуститься до такого дерьма.
Я хочу сказать, что то, что во мне видит Джон, вовсе не является жалостью. Это сострадание, и сочувствие, и даже своего рода любовь. Но Джон не позволяет никому приблизиться к себе и не приближается сам, что оставляет его в одиночестве в и без того изолирующих обстоятельствах. Потеря любимого человека – опыт, который оставляет глубокое чувство одиночества, что-то, что можно перенести лишь каким-то своим способом. Я думаю о том, каким опустошенным и одиноким, должно быть, чувствовал себя Джон в шесть лет, когда умерла его мама, и потом снова – став отцом, чей шестилетний сын погиб. Но я не озвучиваю все это. Джон сейчас находится в состоянии, которое психотерапевты называют «переполненностью» – когда нервная система перегружена, и в таком случае остается лишь немного подождать. Мы делаем так в парной терапии: когда один человек так переполнен гневом или болью, что все, что он может сделать, – это разораться или закрыться в себе. Ему нужно несколько минут, чтобы его нервная система перезагрузилась, прежде чем он сможет что-то воспринять.
– Расскажите мне о своем сне, – говорю я.
Удивительно, но он не упирается. Я замечаю, что Джон не нападает на меня – и за сегодня он ни разу не взглянул на телефон. Он даже не достал его из кармана. Он просто сидит, поставив ноги перед собой, делает глубокий вдох и начинает.
– В общем, Гейбу шестнадцать. Ну то есть было шестнадцать – там, во сне…
Я киваю.
– Ага, ему шестнадцать, и он сдает экзамен на водительские права. Он очень долго ждал этого дня, и вот он настал. Мы стоим рядом с машиной на парковке около участка, и Гейб выглядит так уверенно. Он уже начал бриться, и я вижу щетину и замечаю, каким взрослым он стал.
Голос Джона срывается.
– Каково это было? Увидеть его таким взрослым?
Джон улыбается.
– Я им гордился. Так гордился тем, каким он стал. Но еще было как будто бы грустно. Словно он вот-вот уедет в колледж. Достаточно ли времени я с ним провел? Был ли я хорошим отцом? Я пытался не заплакать – в смысле, во сне – и не знал, это были слезы гордости или сожаления… Кто вообще, черт возьми, знает. Короче…
Джон смотрит в сторону, как будто пытается не заплакать сейчас.
– В общем, мы разговариваем о том, что он собирается делать после экзамена. Он хочет встретиться с друзьями, а я все говорю ему, чтобы он никогда не садился за руль, если сам выпил, или если вести планируют выпившие приятели. И он говорит: «Я знаю, пап. Я не идиот». Как подростки говорят, знаете? А потом я говорю ему, чтобы он никогда не писал сообщения за рулем.
Джон смеется – очень горький смешок.
– Сон в руку, да, Шерлок?
Я не улыбаюсь. Я жду, пока он продолжит.
– И вот, – продолжает он, – подходит экзаменатор. Мы с Гейбом показываем друг другу большие пальцы – как когда я привозил его в детский сад, перед тем как он шел в группу. Такое быстрое «у тебя все получится». Но что-то в экзаменаторе заставляет меня нервничать.
– В смысле? – спрашиваю я.
– У меня просто плохое предчувствие. Тревожное. Я ей не доверяю. Как будто Гейб у нее на карандаше, и он не сдаст экзамен. В общем, я смотрю, как они трогаются. Гейб выезжает на дорогу, все в порядке. Так что я понемногу расслабляюсь, и тут звонит Марго. Она говорит, что звонит моя мама, и спрашивает, можно ли ей взять трубку. Во сне моя мама все еще жива, и я не понимаю, почему Марго вообще задает такой вопрос, почему она может просто ответить на чертов звонок. Что за хрень – взять ли ей трубку? А она говорит: «Помнишь, мы договаривались – не брать трубку, пока никто не умирает?» И я вдруг думаю, что если Марго возьмет трубку, то, значит, моя мама умирает. Она умрет. Но если Марго не возьмет трубку, никто не умирает. Моя мама не умирает.
Так что я говорю: «Да, ты права. Что угодно делай, только не бери трубку. Пусть звонит».
Мы прощаемся, и я жду Гейба около участка. Смотрю на часы и не понимаю, где они. Они должны были вернуться через двадцать минут. Проходит тридцать минут. Сорок. Потом возвращается экзаменатор, но Гейба с ней нет. Она подходит ко мне, и я знаю.
«Мне очень жаль, – говорит она. – Случилась авария. Человек с мобильным телефоном». И тут я вижу, что экзаменатор – моя мама. Она говорит мне, что Гейб умер. И поэтому она звонила Марго снова и снова, потому что кто-то умирал – это был Гейб. Какой-то идиот с мобильным телефоном убил его, когда он сдавал экзамен по вождению!
И я говорю: «Кто это? Вы позвонили в полицию? Я его убью!» А мама просто смотрит на меня. И я понимаю, что тот человек – это я. Я убил Гейба.
Джон останавливается передохнуть и продолжает рассказ.
После смерти Гейба, говорит он, они с Марго ожесточенно винили друг друга. В отделении скорой помощи Марго набросилась на Джона: «Дар? Ты сказал, что телефон – это дар? Гейб был даром, ты, гребаный ублюдок!» Позже, когда отчет токсикологов показал, что водитель был пьян, Марго извинилась перед Джоном, но он знал, что в глубине души она все еще винит его. Он знал, потому что в глубине души Джон винил ее. Какая-то его часть чувствовала, что она несет ответственность, что если бы она не была так упряма и посмотрела, кто звонит, то рука Джона осталась бы на руле и отреагировала бы быстрее, уворачиваясь от пьяного водителя.
Ужасно то, говорит он, что никто никогда не узнает, кто на самом деле ответственен. Водитель мог врезаться в них в любом случае – или они могли бы избежать столкновения, если бы не отвлеклись на ссору.
Именно незнание мучает Джона.
Я думаю о том, как именно незнание мучает всех нас. Незнание, почему ушел твой бойфренд. Незнание, что не так с твоим телом. Незнание, мог ли ты спасти своего сына. В определенный момент мы все должны примириться с незнанием и невозможностью познания.
– И в этот момент, – говорит Джон, возвращаясь к разговору о сне, – я проснулся с криком. И знаете, что я кричал? Я вопил: «Папа-а-а-а-а-а!» – последнее слово Гейба. А Марго услышала это и испугалась. Она убежала в ванную и заплакала.
– А вы? – говорю я.
– Что?
– Плакали?
Джон качает головой.
– Почему нет?
Джон вздыхает, как будто ответ очевиден.
– Потому что у Марго в ванной была настоящая истерика. Что мне оставалось делать, тоже расклеиться?
– Я не знаю. Если бы мне приснилось что-то подобное и я бы проснулась, крича, я была бы серьезно потрясена этим. Я могла бы чувствовать все виды эмоций: ярость, вину, печаль, отчаяние. И мне бы понадобилось выпустить их, немного приоткрыть клапан. Я не знаю, что бы я сделала. Может быть, то же, что и вы, что на самом деле разумная реакция на непереносимую ситуацию – онемела бы, попыталась игнорировать свои чувства, держать их при себе. Но я думаю, что в какой-то момент я бы взорвалась.
