– Он не изменится, правда? – говорит она.
– Он может этого не хотеть, – говорю я мягко. – Как и ваш отец.
Шарлотта сжимает губы, как будто обдумывая мысль, которая раньше никогда не приходила ей в голову. После стольких попыток заставить этих мужчин полюбить ее так, как ей бы этого хотелось, она не может изменить их, потому что они не хотят меняться. Это знакомый сценарий в психотерапии. Бойфренд пациентки не хочет бросать курить и завязывать с компьютерными играми по выходным. Ребенок пациентки не хочет лучше учиться, чтобы сдать экзамены, вместо этого занимаясь музыкой. Супруг пациентки не хочет реже ездить в командировки. Иногда изменения, которых вы хотите от другого человека, не входят в его планы – даже если этот человек говорит, что входят.
– Но… – говорит она, потом останавливается.
Я смотрю на нее, чувствуя, что внутри нее что-то переключается.
– Я пытаюсь заставить их измениться, – говорит она, словно самой себе.
Я киваю. Он не изменится, поэтому должна измениться она.
Любые отношения – это танец. Чувак исполняет свои па (сближение/отдаление), Шарлотта – свои (сближение/боль), так они и танцуют. Но если Шарлотта изменит свои движения, случится одно из двух: либо Чуваку тоже придется танцевать иначе, чтобы не оступиться и не упасть, либо он просто уйдет с танцпола и найдет кого-то еще, по чьим ногам можно потоптаться.
После четырех месяцев воздержания Шарлотта впервые выпила на День Отца – когда ее папа должен было прилететь к ней в город, но в последний момент отменил поездку. Это было три месяца назад. Ей не понравился этот танец, так что она изменила движения. С тех пор она не пила.
– Мне нужно перестать видеться с Чуваком, – говорит она сейчас.
Я улыбаюсь. Звучит знакомо.
– Нет, в этот раз я серьезно, – говорит она, но тоже улыбается. Это ее мантра на стадии подготовки. – Можно изменить расписание моих сессий? – спрашивает она. Сегодня она готова к действию.
– Конечно, – говорю я, припоминая, что предлагала это раньше: Шарлотта не хотела встречаться с Чуваком в приемной каждую неделю, но тогда она не была готова согласиться. Я предлагаю ей другое время и день, и она делает пометку в телефоне.
В конце сессии Шарлотта собирает свои многочисленные вещи, проходит к двери и, как всегда, останавливается.
– Значит, до встречи в понедельник, – шепчет она, зная, что мы одурачили Чувака, который наверняка будет гадать, почему Шарлотта не пришла в свое обычное время в четверг. Пусть гадает, думаю я.
Пока Шарлотта идет в холл, со своей сессии выходит Чувак. Я киваю, приветствуя Майка с непроницаемым лицом.
Может быть, Чувак говорил Майку о подружке, и они провели сессию, беседуя о его склонности манипулировать людьми, вводить их в заблуждение, обманывать. («О, так вот в чем его проблема», – сказала однажды Шарлотта, когда он проделал с ней это дважды.) Может быть, Чувак вовсе не говорил об этом Майку. Может быть, он не готов меняться. Или, может быть, он просто не заинтересован в переменах.
Когда я говорю об этом в своей консультационной группе, Иан отвечает кратко:
– Лори, три слова: «не твой пациент».
И я понимаю, что, как и Шарлотта, я тоже должна отпустить Чувака.
40
Отцы
Во время запоздалой предновогодней уборки я наткнулась на свою курсовую работу, посвященную австрийскому психиатру Виктору Франклу. Просматривая заметки, я постепенно вспоминала историю его жизни.
Франкл родился в 1905 и еще в детстве начал всерьез интересоваться психологией. В старшей школе он стал активно переписываться с Фрейдом. Впоследствии он изучал медицину и читал лекции по логотерапии, находящейся на стыке психологии и философии, название которой произошло от греческого слова logos – «мысль» или «слово». Фрейд полагал, что людьми движет поиск наслаждения и избегание боли (его знаменитый «принцип удовольствия»); Франкл же считал, что людьми прежде всего движет поиск не удовольствия, а смысла жизни.
Ему было за тридцать, когда разразилась Вторая мировая война, подвергнувшая его, еврея, опасности. Ему предложили иммигрировать в Соединенные Штаты, но он отказался, чтобы не оставлять родителей; годом позже нацисты заставили жену Франкла прервать беременность. Через несколько месяцев его и других членов семьи депортировали в концентрационный лагерь, а когда через три года Франкла освободили, он узнал, что нацисты убили его жену, брата и обоих родителей.
Свобода в таких обстоятельствах могла привести к отчаянию. В конце концов, надежда на то, что ждало Франкла и других заключенных после освобождения, исчезла: люди, которые были им дороги, умерли, их родные и близкие были уничтожены. Но Франкл написал ставший экстраординарным трактат о стойкости и духовном спасении, работу, известную под названием «Человек в поисках смысла». В ней он делится своей теорией логотерапии в отношении не только ужасов концентрационных лагерей, но и более обыденных страданий.
Он писал: «Все можно забрать у человека, кроме одного: последняя свобода человека – выбирать собственное отношение к любым обстоятельствам».
И правда: Франкл снова женился, у него родилась дочь, он много публиковался и выступал по всему миру – вплоть до самой смерти в возрасте девяноста двух лет.
Перечитывая эти заметки, я думала о своих беседах с Уэнделлом. В моей рабочей тетради были выведены слова: «реагирование vs отклик = рефлексы vs выбор». Мы можем выбрать свой отклик, говорил Франкл, даже перед лицом смерти. То же было верно в отношении потери Джоном матери и сына, болезни Джулии, сожалений Риты и взросления Шарлотты. Я не могу вспомнить ни одного пациента, к которому нельзя было бы применить идеи Франкла, будь то серьезная эмоциональная травма или проблемы в отношениях с семьей. Прошло больше шестидесяти лет, и Уэнделл сказал, что у меня тоже есть выбор – что тюремная камера открыта с обеих сторон.
Мне очень нравилась следующая строчка из книги Франкла: «Между раздражителем и нашей на него реакцией всегда есть время. В это время мы можем выбрать, как отреагировать. И именно в реакции кроется наш рост, наша свобода».
Я никогда не писала Уэнделлу ни о чем, кроме изменений в нашем графике, но меня так поразила эта параллель, что я захотела поделиться с ним. Я открыла почту и написала: «Вот то, о чем мы говорили. Весь секрет, полагаю, в том, чтобы найти это неуловимое “время”».
Через несколько часов он ответил.
Это был типичный Уэнделл: теплый и искренний, но явно настаивающий на том, что психотерапия должна проходить исключительно лицом к лицу. Я вспомнила наш первый телефонный разговор, при котором он не сказал почти ничего, но оказался удивительно вовлеченным при личной встрече.
Но я все равно всю неделю крутила в голове его ответ. Я могла отправить эту цитату множеству друзей, которым она бы тоже понравилась, но все было бы иначе. Мы с Уэнделлом существовали в отдельной вселенной, где он видел меня так, как не видели даже мои близкие. Конечно, правдой был и тот факт, что мои родственники и друзья видели те грани меня, которые Уэнделл не видел никогда, но никто не мог понять подтекст моего письма так точно, как он.
