С ранней юности, бежав от напряженных отношений дома, Ли увлеклась миром иллюзии и тайны: «Музыка, живопись, та атмосфера, к какой меня больше всего влечет – это всегда XIX век. Он был диким, романтичным, парящим, неуправляемым – ревели океаны, скакали лошади. Он нисколько не похож на холодный и красивый XVIII век. Я люблю драматических композиторов, Дебюсси, Скрябина, Малера, Равеля и таких художников, как Давид и Делакруа. Они обладали такой мощью, жизненной силой, такой теплотой». Поэтому вполне естественно, что ее влекло и к Рудольфу. В начале марта 1966 г. она позвонила Джоан Тринг и сказала: ей известно, что скоро его день рождения. Она спрашивала, можно ли устроить прием в его честь. «После этого, – говорит Джоан, – она уже не отпускала его».
Вначале, признает Ли, Рудольф отнесся к ней довольно подозрительно – «он был как встревоженный зверь: всегда начеку, он боялся, что его поймают или заманят в ловушку». Он «довольно тепло» принял ее, когда она начала приходить на его классы и репетиции, но больше всего его влекло то, «как мы живем… как я что-то делала». Ли обладала особым чутьем – «не спокойный хороший вкус», как выразился декоратор Николас Хаслам, но нечто более театральное. В имении Тервилл-Грейндж, раскинувшемся на 50 акрах в долине Темзы, перестроенном из беспорядочной пекарни эпохи королевы Анны, стены в столовой расписывала сценограф Лила Де Нобили, которая поместила портреты двух детей Радзивиллов на сицилийские платки, «зарисованные «выцветшими голубыми тонами в русском стиле». Протеже Де Нобили был Ренцо Монджардино, который, вместе с самой Ли, реставрировал комнаты в обоих резиденциях Радзивиллов. Его декор, сплав декадентства с классицизмом, был «на 80 процентов Лилой» с налетом генуэзского палаццо, в котором он вырос; его душистые, заполненные цветами комнаты, куда свет проникал через полузадернутые шторы, вдохновил Ли на создание собственных интерьеров. То, как Монджардино умел осветить комнату и его архитектурный дар настолько впечатлили Рудольфа, что он поручил ему декорации для своей следующей постановки. Что еще важнее, его интерьеры сыграли очень важную роль в формировании вкуса самого Рудольфа к декору. Ему нравились «яркие краски, восточный колорит», которые воссоздал Монджардино в лондонской гостиной Ли, но по-настоящему он восхищался столовой, где стены были обиты старинной кордовской кожей, – вначале она использовалась в декорациях Монджардино к «Укрощению строптивой» Дзеффирелли. «Она была тяжелая и темная, и Рудольф ее обожал. Раньше он не слыхал о Ренцо, но всегда был очень любопытен и восприимчив».
Обнаружив, что их объединяет страсть к красивым вещам и роскошным тканям – «особенно ко всему восточному», – они с Ли часто ночью, после спектаклей, ходили смотреть на витрины
[103].
«На следующий день мы возвращались». Сама Ли была «фантазеркой», которую многие считали более интересной личностью, чем более заурядную Джекки. В ней была чистота, небрежное изящество и, как часто говорил Сесил Битон, она, кроме того, была «бесконечно красивее» своей более фотогеничной сестры. Рудольф считал ее не только красивой, но и умной. «В конце концов, – говорил он, – она не просто занимает видное положение в обществе. Она привлекает видных людей». Рудольф искусно делил время между двумя сестрами-соперницами: фотографировал поход за покупками на Пятой авеню с Джекки, танцевал с Ли в Монте-Карло, но было время, когда он был гораздо ближе к Ли – по ее словам, сестра очень завидовала их связи.
Понимая, что Рудольф начинает играть большую роль в ее жизни, что ей хочется «заботиться о нем, защищать его» – Ли пригласила его пожить в их трехэтажном доме, пока он не подыщет собственное жилье: «Мне казалось, что ему очень хочется жить в доме. Мы могли подарить ему домашнюю жизнь, хотя наши дни протекали совершенно по-разному. Он поздно возвращался домой и спал допоздна; завтракать ему нужно было подавать около четырех. Всегда бифштекс с кровью».
Хотя Рудольф редко виделся со Стасом Радзивиллом, который рано уезжал на работу, за городом Ли особенно заботилась о том, чтобы Рудольф больше общался с ней. Их привязанность очень отличалась от той «очень эмоциональной дружбы», какая установилась у нее с Капоте. По ее словам, «Рудольф был гораздо более страстным, гораздо более мужественным». Вместе с тем она клянется, что она никогда не заблуждалась относительно сексуальной ориентации Рудольфа. Он давно признался ей в своей «огромной любви» к Эрику
[104], и она уже давно поняла, что он «на 99 с половиной процентов гомосексуален». Если какая-нибудь женщина отдаст свое сердце Рудольфу, писала Ли, ей «придется взять инициативу на себя» (как поступила она сама, когда в девятнадцать лет сделала предложение своему первому мужу). Некоторые были убеждены, «потому что просто знают», что Ли удалось затащить Рудольфа в постель. (Одна гостья, которая приехала на выходные в Тервилл-Грейндж, видела, как пара уходит на луг на закате, и, судя по «их языку тела», что они любовники.)
Но, хотя Рудольф говорил Мод Гослинг, что Ли забеременела от него – «И что, по-твоему, она сделала? Убила моего ребенка», – Ли уверяет, что это неправда
[105]. Однако она не скрывает, что была одержима Рудольфом. «Единственное, чего я хотела, – заполучить его только для себя. Навсегда».
То же самое чувство посетило и Марлен Дитрих. Она была влюблена в Рудольфа – «Этого мальчика», как она его называла, – настолько, что однажды перерисовала его снимок с помощью копировальной бумаги и принесла ему для автографа. Кроме того, она хранила еще несколько подписанных фотографий Рудольфа. На одной он написал: «Милой Марлен с агромным [так!] восхищением». Правда, Нико Георгиадис уверяет, что Рудольф не был большим поклонником Дитрих как актрисы: «Он находил ее фальшивой в фильмах Штернберга – он не понимал стилизации». Они познакомились дома у Гослингов в тот вечер, когда Кеннет Тайнен привел ее как свою гостью, а Рудольф «поинтересовался, кто эта старая статистка». Поскольку Дитрих жила недалеко от квартиры Рудольфа на Итон-Террас, иногда она заходила к нему без предупреждения или одна приходила на балет. Однажды Рудольф попросил Джоан Тринг достать билеты для Дитрих и нескольких друзей, с которыми он собирался встретиться после спектакля в «Капризе». Когда Джоан пришла в ресторан, она увидела, что Дитрих сидит одна за столиком в углу и терпеливо ждет, «когда останется наедине с Рудольфом». «Извините, но этого не будет», – решительно объявила Джоан, пересадив звезду за стол побольше, где сидели Шон Коннери и его жена, Дайан Силенто. Вскоре появился Рудольф и увидел, как Дитрих «набрасывается» на Коннери всего лишь из-за того, что «она ужасно не любит высоких людей». После ужина они отправились на прием в Челси, но, не выдержав приставаний кипучей Эйприл Эшли, хорошо известной транссексуалки, Дитрих настояла, чтобы Рудольф отвез ее домой. «Если я не вернусь через двадцать минут, приезжай и забери меня», – велел он Джоан, боясь, что Дитрих «может приковать его наручниками к постели». Рудольф все больше и больше относился к женщинам как к опасным хищницам. Он даже Марго считал своего рода дьяволицей. «Может быть… то, что Марго столько получила, танцуя со мной, а я много, много меньше, я до последнего времени сижу один на полу, усталый и измученный. Может быть, дело в том, что она много взяла от меня, потому что это она хочет быть той, которая выжила». Женщины, считал он, «глупы, но сильнее матросов. Они хотят выпить тебя досуха и бросить тебя умирать от слабости». Он терпеть не мог, когда его выслеживали одержимые поклонницы, которые следовали за ним повсюду, куда бы он ни шел. Одной из таких поклонниц была Роберта Ладзарини, которая признается, что она «побывала всюду». В Вене она бросала на сцену цветы после «Танкреди», и она помнит «шок и выражение совершенного отвращения на его лице», когда он поднял голову и узнал ее. Любопытно, что Рудольф использовал свое женоненавистничество для того, чтобы насытить танец. Именно в нем он черпал вдохновение для своих следующих двух ролей.
