Особую значимость приобрел его «Памятник мертвому мальчику» 1965 г., обряд подростковой инициации, навеянный голландским поэтом Хансом Лодейзеном, молодым гомосексуалом, чье романтическое самолюбование и современный взгляд на жизнь сильно повлияли на самого ван Данцига. Лодейзен умер в двадцать шесть лет от лейкемии, и ранняя смерть поэта, а также самоубийство друга ван Данцига, блестящего молодого художника, «смешались в его голове», когда он услышал электронную музыку Яна Бурмана, что и привело к созданию балета. Центральная роль была создана Туром ван Схайком, спутником жизни ван Данцига с 1956 г., танцовщиком и художником, который создал много других произведений для театра. Мягкий, с добрым лицом, ван Схайк добавил образу юноши истинную тонкость и чувственность. Он называет героя «человеком, который не умеет справляться с собственной жизнью… Он не знает себя; не знает своих сексуальных предпочтений».
Услышав об успешном возрождении труппы «Харкнесс балет» в Нью-Йорке – «У меня идеальная система информации, шпионы повсюду», – в июле 1968 г. Рудольф связался с ван Данцигом, когда «Королевский балет» приехал на гастроли в Амстердам. «Вы поставили балет, о котором я слышал много хорошего. Интересно, сумею ли я его исполнить», – заметил Рудольф, когда они встретились в его гримерке после дневного спектакля. В октябре у него образовалось небольшое «окно»; он поинтересовался, много ли нужно времени, чтобы выучить хореографию. «Две недели, самое большее три», – ответил ван Данциг, вызвав у звезды презрительную усмешку. «Два-три дня – вот все, что я могу вам дать… Ничего больше». Считая, что из замысла ничего не выйдет, хореограф удивился, когда через несколько дней Рудольф позвонил ему и предложил встретиться в Милане для дальнейших переговоров. После этого события развивались очень быстро. Рудольф приехал в Амстердам в конце мая – сразу после нью-йоркских гастролей «Королевского балета». «Голландский Руди» встретил его в аэропорту и отвез в отель. Когда он предложил начать репетиции на следующий день, Рудольф недоверчиво воскликнул: «О чем ты? Никаких завтра, сегодня, сейчас!»
Однако в студии он, казалось, забыл о времени. Больше не торопя хореографа, Рудольф начал примерять разные балетные туфли, рассматривать полотенца и свитера, повязал повязку на голову, высморкался (в полотенце отеля) и, наконец, подошел к станку. На глазах у ван Данцига он начал медленно разогреваться, то и дело останавливаясь, чтобы переобуться или надеть еще одно трико. Руди впервые видел танцовщика за работой, поэтому скучно ему не было, и все же полная некоммуникабельность Рудольфа заставила его чувствовать себя «неподвижной и загипнотизированной жертвой, которую медленно, но верно потрошат». Наконец примерно через час изрядно вспотевший Рудольф объявил, что он готов, и попросил поставить музыку. «Шум, – только и заметил он, услышав запись странного завывания электронного ветра Бурмана. – Шум. Интересно!» Когда ван Данциг попросил его постараться разметить время, ответом стал полный непонимания потрясенный взгляд. Прокрастинация и бесцеремонность оказались только ширмой. Позже Рудольф признался, как был потрясен, впервые услышав партитуру. «Я подумал: «Это не музыка, здесь не за что ухватиться», но мало-помалу… понимаешь сильную внутреннюю структуру, в ней был даже ритм и много ориентиров». Руди ван Данциг тоже пришел в ужас: «Все казалось настолько нелепым, я понятия не имел, как он поступит с моими необычными элементами». Он начал показ и услышал, как дрожит его голос, когда он объяснял, чего хочет. Но новые элементы давались Рудольфу с большим трудом; он менял позы с таким напряжением, что Руди казалось, будто «после каждой он ставит идет восклицательный знак».
– Все нормально?
– Что прикажешь ответить – «Нет»?
– Музыка сложная, и тебе еще надо привыкнуть к моим элементам…
– Хорошо так хорошо, нехорошо так нехорошо, пожалуйста.
Рудольф повторил отрывок, и на сей раз ван Данцигу показалось, будто танцовщик нарочно пародирует его: они двигались с большим трудом. Рудольф тяжело вздыхал и морщился, исполняя непривычные элементы, которые вряд ли могли так уж утомить его. Когда кто-то вошел и позвал Руди к телефону, он бросился вниз, в свой кабинет, испытывая облегчение, что сбежал из удушливой атмосферы в студии. Когда он вернулся, Рудольф повторял хореографию, но немедленно остановился, когда понял, что на него смотрят. Однако короткий перерыв ослабил напряжение, и к концу репетиции оба смеялись.
– А что вечером?
– Разве ты не хочешь отдохнуть?
Нет. Посмотревший только сольные партии Рудольф хотел попробовать дуэты. Через пару часов они вернулись в студию с Ивонн Вендриг, необычайно выразительной танцовщицей, которой тогда было всего восемнадцать лет, – Руди в тот период ее обучал. Хотя Ивонн испытывала благоговение перед знаменитым гостем, она оказалась для него достойной парой, не позволяя запугать себя, когда после «ударов, падений, жестоких оскорблений» стало ясно, что Рудольф находит поддержки в «Памятнике» более трудными, чем обычно. Руди пытался разрядить обстановку, объясняя партнерам их мотивацию: «Они очарованы друг другом… оба тянутся друг к другу и оба боятся зайти слишком далеко. Мальчик отстраняется раньше, чем девочка; это она берет инициативу на себя, снова и снова». «Она стерва, – довольно громко проворчал Рудольф, и Руди пожалел, что подверг свою протеже такому обескураживающему первому опыту работы со звездой. В конце «смелой битвы» Вендриг сидела, рыдая, в углу, а Руди утешал ее; сухо попрощавшись, Рудольф покинул студию.
Примерно через полчаса Руди постучал в дверь гримерки Рудольфа, почти уверенный, что танцовщика внутри не окажется. «Я ожидал, что он соберет свои вещи и скажет: «Мне это не подходит; я совершил ошибку». Однако Рудольф сидел в гримерке один и дулся, как ребенок. Увидев ван Данцига, он тут же предложил отправиться куда-нибудь ужинать. Было уже одиннадцать часов; в такое время трудно найти ресторан, в котором их бы обслужили. Они зашли в устричный бар, владелец которого узнал Рудольфа и вызвался заново открыть для них кухню. За ужином Рудольф впервые выказал интерес к содержанию «Памятника», а не просто к отдельным элементам.
– Расскажи, о чем этот балет. Он любит мальчиков, нет?
– Нет, дело не только в этом, он просто еще сам точно не знает, к кому его влечет – к мальчикам или девочкам. Он проходит ряд кошмарных впечатлений и переживаний.
– Ну и дурак.
Неуверенность была настолько чуждой характеру Рудольфа, что Руди ван Данциг не понимал, почему Нурееву так захотелось исполнить эту роль. Героями его балетов были обычные люди, а не эпические герои, к воплощению которых готовили Рудольфа. «Советский балет строился вокруг личностей исключительных. Он и сам как человек был исключительным». Но Рудольф приехал в Амстердам для того, чтобы выучить новый язык, и Руди ван Данциг стал его наставником не случайно. И пусть Рудольфу трудно было признать над собой авторитет почти ровесника, 35-летнего Руди ван Данцига, хореограф отличался необычайной откровенностью, а это качество Рудольф уважал. По словам Тура, «вокруг него крутилось множество льстецов, и вот кто-то прямо говорит ему то, что думает». Методичный, умный и привлекательный, с длинными спутанными кудрявыми светлыми волосами, Руди оказался и хорошим спутником. Когда ближе к ночи они вышли из ресторана и пошли бродить вдоль каналов, напоминавших Рудольфу о Ленинграде, они держались за руки, как старые друзья. Любящий поговорить «о человеческих отношениях, об отцах и детях», Руди расспрашивал Рудольфа о его детстве в Уфе и годах обучения у Пушкина; время от времени они останавливались и заглядывали в витрины антикварных магазинов на Спигельстраат. «Что будем делать?» – многозначительно спросил Рудольф. Но, хотя Тур в то время находился в отъезде, Руди и подумать не мог о том, чтобы их отношения зашли дальше простой дружбы. «Я не святой, и дело было не в благородстве по отношению к Туру. Но меня никогда по-настоящему не влекло к Рудольфу, поэтому не думаю, что я испускал какие-то флюиды». Руди рассказал Рудольфу, где он может найти ночную жизнь того вида, какую он, судя по всему, искал. Амстердам, при его радикально терпимом общественном климате, к тому времени уже больше десяти лет считался гей-столицей Европы. Рудольфа интересовали в первую очередь гей-клубы, а не свободный доступ к «легким» наркотикам. «Прошло совсем мало времени после инцидента в Сан-Франциско, и он страшно боялся, что его поймают». Проводив его до района Керкстраат, Руди распрощался с ним. «Я сказал: «Прости, но тебе придется пойти туда одному. Такая сцена – не для меня». Когда Тур ван Схайк вернулся в Амстердам, Руди предложил, чтобы тот прошел с Рудольфом его роль. После того как Тур создал роль, он ее значительно усовершенствовал, до такой степени, что, когда он закончил, Рудольф швырнул в сумку балетки и полотенца и сказал: «Почему бы тебе тогда не дать ему станцевать?» – а потом стремительно вышел из студии и захлопнул за собой дверь. Не обращая внимания на его вспышку, Руди продолжал репетицию, и через две минуты Рудольф вернулся. «В глубине души я ему сочувствовал… С годами, когда я узнал его лучше, я понял: всякий раз, как он попадал в новую среду или в незнакомую компанию, его переполняли подозрительность и недоверие. Ему казалось, что все сговорились против него: обитатели безопасного, защищенного гнезда против неизвестного захватчика».
