Наконец настала очередь Тони Ричардсона. Оскароносный режиссер «Тома Джонса», он был лучше известен как театральный режиссер-новатор, чья постановка по «Оглянись во гневе» Осборна, по сути, начала революцию на британской сцене. После того как заручились согласием Пола Скофилда сниматься в фильме о Нижинском, Ричардсон обрисовал Олби
[124] зрительные образы, на которых требовалось опереться в сценарии, и попросил совета у Линкольна Кирстейна, который вместе с Ромолой Нижинской работал над биографией ее мужа. В письме Ричарду Баклу Кирстейн делится своими мыслями о «полубезумном предложении» Ричардсона: «Самое большее, что я могу сделать, – не одобрить Нуре ева… Видел ли ты «Полуночного ковбоя»… в котором Дастин Хоффман играет Ратсо Риццо? Вот кто, по-моему, будет идеальным Нижинским; он актер, а не танцовщик; он невысокого роста, очень темпераментный и не похож на Нуреева, который совсем не похож на Нижинского».
В сценарии Олби масса балетных подробностей (например, сцена, в которой Матильда Кшесинская, prima ballerina assoluta Мариинского театра, исполняет «очень старомодную, почти до Петипа, вариацию»), но влияние Кирстейна сказывается на признании революционной значимости хореографии Нижинского. «Руди очень понравилось, – говорит Олби
[125], и, когда они встретились в Лондоне, оказалось, что они придерживаются одного мнения и о том, как следует изображать танцовщика на экране. Главной предпосылкой, по мнению Рудольфа, было то, что постепенный уход Нижинского в безумие вызван концом его романа с Дягилевым: «Мне интересны их ненормальные отношения, результатом которых стали очень интересные вещи. Результат получился очень красивым и долгим. Потом у него были нормальные отношения, из которых получился нуль».
В откровенном описании любви двух мужчин сценарий Олби, возможно, опередил время, что создало трудности. Внезапно в середине июня продюсеры объявили, что отказываются от участия: «На фильм не хватило денег». Уоллес написал родителям, что у них поменялись планы. «Контракты не подписаны, режиссер Тони Ричардсон уволен, а продюсер Зальцман пострадал из-за спада на фондовой бирже, поэтому фильм, скорее всего, отложат, хотя в него уже вложили миллионы долларов»
[126].
Фильм «Нижинский», каким его представляли Олби и Рудольф, мог бы стать экстраординарным: не только первым кассовым фильмом о гомосексуальной любви, но и захватывающей историей о распадающемся рассудке. Он, вместе с величайшими достижениями Рудольфа на сцене, мог прорвать барьеры, устремиться в будущее, но Голливуд оказался к нему не готов.
За неделю или две до того, подбирая натуру для съемок, Тони Ричардсон поехал в Ленинград с Ренцо Монджардино и Ли Радзивилл. Через Ксению Рудольф попросил Любу Романкову, которая говорила по-английски, занять его друзей, хотя наверняка понимал, что из-за этого у нее будут неприятности. Ей, научной сотруднице Ленинградского физико-технического института имени Иоффе, запрещено было встречаться с иностранцами без особого разрешения. Несанкционированное «общение с иностранцами» ставило под угрозу всю ее карьеру: без «допуска секретности» она не могла работать над проектами с другими НИИ. Получить разрешение можно было только через Первый отдел, отделение КГБ в институте, но письменный запрос заранее отправлялся в Москву, где он мог пролежать «больше недели, иногда и месяц». Люба решила рискнуть
[127]. Она передала Ли записку в отель «Астория», и позже они встретились в вестибюле вместе с двумя «красивыми, очень милыми молодыми людьми». За ужином в ресторане «Астория» гости забросали ее вопросами о культурной жизни и достопримечательностях Ленинграда, а она, в свою очередь, жадно расспрашивала их о жизни Рудольфа на Западе.
«Ли говорила, что у него все хорошо, что он обаятельный, замечательный, чудесный, что он великий танцовщик и она очень его любит… Она сказала, что Рудольф весел, но в конце почти каждого вечера он вдруг грустнеет и начинает смотреть в пространство, и ей кажется, что он где-то далеко. «Проклятые славяне! – сказала она. – Совсем как мой муж. Когда они сидят и ни на что не реагируют, я знаю, что мысленно в тот миг они у себя на родине».
На следующий вечер к ним присоединилась Ксения; они впятером пошли на спектакль Кировского театра, а потом все вместе отправились гулять по набережной Невы, залитой жемчужным светом, типичным для ленинградских белых ночей. Люба сразу поняла, что город показался иностранцам очень необычным – без магазинов, неоновых вывесок и высоких зданий. «Ли была вся на эмоциях, и в глазах у нее стояли слезы, когда она говорила о том, что теперь она лучше понимает Рудика, понимает, что он не может забыть этот прекрасный город, куда ему нельзя вернуться». Позже Ли назовет те дни в Ленинграде одними из самых памятных в ее жизни. Литератору Дэвиду Дэниелу она сказала: «Знаю, что у меня ни за что не возникло бы такое чувство… если бы не его очаровательные друзья. Они демонстрировали такую любовь к нему, заботу о том, как ему живется». Ли поняла, как они, особенно Ксения, боготворят Рудольфа; Ксения жадно расспрашивала о подробностях его развития на Западе. «Она спрашивала, как он танцует в современных произведениях, ее в самом деле тревожило, что современные танцы могут погубить его колени и уничтожить его для классического балета. Она буквально умоляла меня убедить его не исполнять современные танцы». Когда-то очень оживленная и эффектная, Ксения сильно похудела, постарела, замкнулась в себе. Шикарной американке она показалась «хрупкой особой», которая выглядела гораздо старше своих лет, с заметно плохими зубами. При прощании Ли поняла, что «мадам Пушкина находится едва ли не в отчаянии, так ей не терпится побольше узнать о Рудольфе и о том, не испортили ли его».
