«Лондон, понедельник, 1.30. Дорогой Рудольф!
Сегодня был мой последний день на «ДК». Утром я улетаю домой… Фильм точно в том состоянии, в каком ты его оставил, абсолютно никаких изменений… Пленка в лаборатории, поэтому никто не может изменить то, что мы сделали, а в среду Бобби улетает в Америку, так что и он трудностей не создаст»
[137].
В то же время возникли проблемы с Уоллесом. Ему было не по себе из-за его непонятного положения в Австралии; ему позволили работать над «Дон Кихотом» только по настоянию Рудольфа. «Он на самом деле заставил их взять меня. Но это не снискало мне расположения съемочной группы». Все не стало проще после того, как они вернулись домой и Уоллес вынужден был смотреть, как Рудольф монтирует фильм, – ведь ему казалось, что монтаж он должен делать сам. Единственным выходом виделся отъезд. Не желая скандала, он написал Рудольфу письмо и оставил его у двери по пути в аэропорт Хитроу.
«Рудольф!
Ты, наверное, подумаешь, что я давно все задумал, только скрывал от тебя… Я улетаю в Лос-Анджелес. Подозреваю, ты думаешь, что я возвращаюсь к Майрону, но я знаю, что в Лос-Анджелесе гораздо лучше условия для съемки. Наверное, я сниму дешевую квартиру и закончу наконец свой проклятый фильм об Эйнштейне. Мне придется полностью переснять титры – они портили весь фильм. Ты наверняка возразишь: тем же самым можно заняться и здесь. Что ж, уже прошло два года, а поскольку ты сам монтируешь… и из-за твоего сумбурного балетного графика мне вовсе не улыбается работать над чем-то, что вы все считаете игрой или блажью. Как бы там ни было, я сейчас пишу вовсе не для того, чтобы оправдаться. Просто мне не нравится то, чем я занимаюсь сейчас. По-моему, как только я закончу свой фильм, он поможет мне в духовном плане. Я буду в Лос-Анджелесе до тех пор, пока ты не прилетишь туда, а потом, если тебя еще интересует фильм «Раймонда», мы там и поработаем. Спасибо, что спросил, хочу ли я работать над ним, но, по-моему, сейчас «Дон Кихот» важнее. Я беру с собой рабочую копию «Раймонды», а негатив оставляю здесь. Кроме того, забираю книгу Борхеса. Может быть, я сниму фильм по одному из его рассказов, хотя у меня чувство, что ЛА – не подходящий фон для его произведений. Позвоню, когда найду квартиру. Желаю тебе хорошо станцевать сегодня и хорошо монтировать.
С любовью,
Уоллес».
Рудольф был убежден, что Уоллес уехал навсегда. В ту ночь на сцене, когда он начал сольную партию из «Корсара» «как бешеный тигр», Найджел Гослинг, который уже слышал, что Уоллес «сбежал», тогда убедился в том, что это правда. «Моя профессиональная половина невольно подумала: «Если это так действует на его исполнение, хорошо бы Уоллес почаще бросал его!» Но шутливый тон обманчив, так как супруги Гослинги очень привязались к Уоллесу и его внезапный отъезд огорчил их. «Я в самом деле люблю У., и Мод тоже. После его отъезда в нашей жизни образовалась пустота, и это конец чего-то настолько прекрасного и хорошего для Р. Но он держится фантастически. «Я буду танцевать усерднее и лучше», – вот и все, что он говорит. Так оно и будет – но, боюсь, только в следующем году».
Глава 15
Новичок в городе
До конца января 1973 г. Рудольф был «ужасно нервным и взвинченным», он тревожил друзей безумным безрассудством за рулем. Когда ему предложили нанять шофера, который возил бы его в Оперный театр и обратно, поскольку Уоллеса, который во зил его раньше, уже не было, он презрительно отказался. «Это так напыщенно», – фыркнул он. После того как он остался один в доме на Файф-Роуд, дом перестал казаться ему, как раньше, тихим убежищем. Лестница и половицы по ночам таинственно скрипели, «как будто по нему буквально ходили люди». (Когда мать Уоллеса жила там одна, ей стало так страшно, что она забаррикадировалась, придвинув кровать к двери, и спала с полицейским свистком на шее
[138].)
Из-за того, что они так много времени провели вчетвером, Гослинги боялись, что после отъезда Уоллеса Рудольф отдалится и от них. «Но ничего подобного». Он начал приезжать к ним на Виктория-Роуд как в убежище, в место, где он может отдохнуть перед спектаклем, а потом поужинать. Когда Мод готовила в крошечной кухне, он обычно плюхался на диван, брал газету или молча смотрел по телевизору какой-нибудь старый фильм. «Потом я говорила: «Ужин готов». Мы шли и садились за стол. Как только Рудольф принимался за еду, он снова оживал. Ему нравилось у нас, потому что с нами не нужно было притворяться». Гослинги изумились, узнав, как танцовщик обычно проводил время в Нью-Йорке – «каждую ночь его куда-то приглашали, за чем следовали свита, пьянство и т. д.» – потому что в Лондоне он редко ходил на вечеринки, всегда просил долить в бокал с белым вином побольше газированной воды, а свободные вечера обычно проводил с ними. Только в их обществе он мог быть полностью самим собой. «Иногда было даже обидно, – признавался Найджел в дневнике, – видеть, как он включает [свое обаяние] для других – а для нас снова его выключает!» Прошло целых пять лет, прежде чем он приучился доверять Мод и стал считать ее другом. В начале их дружбы бывали времена, когда он был таким далеким с Найджелом, что писатель сомневался в том, что Рудольф в самом деле его любит. И вот через десять лет он наконец понял, что они – два человека во всем свете, которые никогда его не подведут. После этого Рудольф растаял, став «таким мягким, заботливым и внимательным… каким только можно пожелать».
Родной сын Гослингов, Николас, был на несколько лет младше Рудольфа, и знакомые часто задавались вопросом, как он относился к столь пылкой преданности родителей русскому танцовщику. Но, поскольку Рудольф пришел в их жизнь примерно в то время, когда их родной сын поступил в Оксфорд и начал жить независимо, Николас уверяет, что нисколько не ревновал. «Я был единственным ребенком, и в таком возрасте, когда человеку хочется отделиться от матери с отцом, так что мне, наоборот, было кстати узнать, что у них есть свои интересы». Он не разделял страсти Мод и Найджела к балету, называя себя «озадаченным наблюдателем за любой манией», зато он очень любил кино и после университета больше десяти лет работал в игровом кино и на телевидении. Именно Николас положил начало регулярным просмотрам – он установил в гостиной проектор и повесил экран. После ужина они успевали посмотреть два или три фильма, которые он брал напрокат – «обычно классику западного кино и андеграундные фильмы». Именно на Виктория-Роуд Рудольф впервые посмотрел «Красные башмачки», а также несколько фильмов с Гарбо, которых он еще не видел. «И он никогда не видел фильмов Эйзенштейна, – сказала Мод. – Так что можете представить его возбуждение – он стал настоящим кинолюбителем. Иногда в воскресенье мы ходили на два сеанса, один за другим». Когда появился Уоллес, кинопоказы участились. «Мы с ним очень хорошо поладили, – говорит Николас. – У нас были очень похожие цели».
