Чувствуя себя «старше и мудрее», он решил подчинить «Факарову», как он ее называл, «очень довольный собственной шуткой», прежде чем начать регулярно выступать вместе с балериной. Однако он не замечал, что Макарова находилась в точно таком же уязвимом положении, в каком был он, когда остался на Западе; он льнул к своей Кировской школе как к способу поддерживать самообладание. На первый взгляд «уединенная и непоколебимая», ее Королева лебедей была выражением этого – «драмы о свободе, – как написала Арлин Крос, – судьбы славян». Макарова была одной из величайших исполнительниц партии Одетты-Одиллии своего времени; ее исключительная пластика, воспитанная в Театре имени Кирова, позволяла достичь таких нечеловечески гибких, «стреловидных» образов лебедей, о каких Иванов мог только мечтать. «Лучше нее я никого не видела, – сказала Гилен Тесмар. – Но Рудольф терпеть не мог все эти перья и завитушки, которые мы все позаимствовали у русских. Помню, он приказывал мне: «Не будь такой барочной!» Дочь дипломата с врожденными элегантностью и изяществом, Тесмар без труда достигала нужного Рудольфу «эффекта леди», «чистых линий и аккуратного достоинства Марго». То же самое можно сказать и о Понтуа, необычайно женственной танцовщице с идеальными пропорциями и непринужденной техникой – «как перышко», по выражению Тесмар. Но Макарова не собиралась менять свой стиль, чтобы угодить Рудольфу, или заменять свой обычный дуэт Черного лебедя ради версии Николая Сергеева, которую Рудольф исполнял с Марго.
Все начинало выглядеть так, словно премьеры не будет. Постановка – огромное предприятие, где были задействованы 47 лебедей и места для шести с лишним тысяч зрителей, – ставилась на сцене под открытым небом во дворе Лувра. Такого плохого лета никто не мог припомнить. Когда начала собираться публика, танцоры отказывались выступать из-за ветра и дождя, то есть все, кроме Рудольфа, который очень напоказ разогревался на сцене. «Он показывал, что готов выйти, чтобы и остальные поступили так же», – говорит Юг Галь из Парижской оперы, который организовывал спектакль и сам помогал мыть опасно мокрую сцену. Дрожа под накидками и пальто, зрители, решившие высидеть до конца, стали свидетелями тому, что стало самым бесславным моментом в истории Нуреева и Макаровой. Дойдя до последовательности пируэт – пенше в третьем действии, балерина исполнила поворот на такт позже, чем ожидал Рудольф, и, оказавшись слишком далеко для того, чтобы он ее поддержал, упала навзничь – или, как выразился Рудольф, «решила в тот момент стать Спящей красавицей». Гилен Тесмар смотрела на них из-за кулис. «Он был так захвачен врасплох из-за того, что Наташа посмела сделать что-то не в такт, что не реагировал. Он не толкнул ее, она просто пролетела мимо него, застав его врасплох. Но она ударилась головой и на секунду застыла. Можно было видеть, как он думает: «Боже мой…» А потом она встала, подготовилась, и они продолжили».
Дрожащая, потрясенная, Макарова отказалась танцевать вариации и коду, что повергло Рудольфа в ярость: в конце концов, это была его кульминация. «А как же те люди? – напустился он на Галя. – Они заплатили деньги. Я хочу танцевать. Добудьте Понтуа, объявите, что спектакль откладывается на полчаса». Потом, на виду у зрительного зала, он протопал по сцене в теплых гетрах и сапогах в палатку Макаровой, где начал яростно бранить ее. Балерина не уступила и, исполнив всего три из запланированных шести спектаклей, улетела в Канаду, «объявив всему миру», что она больше никогда не будет танцевать «с этим человеком».
О происшествии говорили еще долго. Отомстив ее «сволочным замечаниям», Рудольф тоже обратился к прессе, жалуясь, что балерина оказалась незрелой и немузыкальной и решила «устроить большой скандал» только потому, что в Париже она не получила достаточно внимания. Общие друзья пытались вмешаться. Армен Бали и Паклуша говорили Рудольфу, что Наташа ждет всего лишь «извинения и букета цветов». Горлински занял сторону более авторитетного клиента и призывал Макарову написать Рудольфу и извиниться. Через две недели в Нью-Йорке Макарова ужинала с Эриком, который послал Рудольфу письмо со словами, что они, естественно, говорили об «оплошности» и что Наташе «очень грустно и жаль из-за случившегося». Тем временем Рудольф хотел сказать Джону Тули, что он, возможно – только возможно, – подумает о том, чтобы снова стать партнером Макаровой. «Но не сейчас. Я танцевал с ней слишком скоро: надо было подождать еще год, пока она больше поймет о Западе».
В конце августа Рудольф с Уоллесом поехали в Ла-Тюрби, где почти все время проводили на море, «плавая на частном пляже одной девушки, чьей семье принадлежит половина горы». Дус Франсуа была племянницей Артуро Лопес-Переса, чилийского магната, владевшего несметными богатствами. До войны он купил десять гектаров холмистой местности, которая тянулась до самого моря. Со своей ослепительной улыбкой, высокими скулами и мальчишеской фигурой танцовщицы она сразу же произвела впечатление на Рудольфа (они познакомились в 1969 г.). Она приехала в Лондон с макетом книги Раймундо де Ларрена с фотографиями Рудольфа. Из-за юридических разногласий из проекта книги (с текстом Александера Бланда) так ничего и не вышло, но Дус, которая тогда была подружкой Ларрена, начала «проводить с Рудольфом все больше и больше времени, а с Раймундо все меньше и меньше». Ее дом в Вильфранше, трехэтажная средиземноморская вилла, не была роскошной, зато оттуда открывался чудесный вид на залив Кап-Ферра, где любил купаться Рудольф; он нырял со скал прямо под домом.
Вместе с ним и Уоллесом в Ла-Тюрби жили Марсия Хайде, Раймонда Рудольфа, и ее молодой любовник, американский танцовщик Ричард Крагун, также солист «Штутгартского балета». Отклонив «неприкрытые ухаживания», которыми окружил его Рудольф, когда он впервые гостил в их компании, – «я был одним из немногих мальчиков, которых он не кусал», – Крагун представлял для Рудольфа соблазнительный вызов. Тот продолжал свои игривые инсинуации всякий раз, как они оказывались вместе. «Что-то в его поведении всегда говорило: я знаю, что ты принадлежишь Марсии, но все равно я буду с тобой флиртовать». И все же оба танцора могли видеть по поведению Рудольфа с Уоллесом, насколько прочна их привязанность. «Главное было в том, чего он не делал и не говорил… это было его тихое отражение – то, как он смотрел на Уоллеса или произносил его имя… и я невольно думал: ага, здесь что-то очень серьезное». Но им также было очевидно, что тогда Уоллес стоял перед трудным выбором: остаться ли в Европе «и ходить по пятам за Рудольфом» или вернуться в Лос-Анджелес и жить своей жизнью. «Это было очень болезненно для них обоих, – говорит Крагун. – Рудольф нашел по-настоящему хорошего парня, и я угадывал печальную ситуацию: тот человек пришел к нему не в то время».
В Лондоне через несколько месяцев Найджел почувствовал примерно то же самое. «Целую неделю молчание с Файф-Роуд, – записал он 13 декабря. – От этого мне всегда немного не по себе: У. в глубине души недоволен и непостоянен… Надеюсь, все нормально: Р. обычно умолкает, если у него неприятности». Почти всю осень Рудольф и Уоллес провели вместе с Лондоне. Рудольф выступал в Ковент-Гардене, а Уоллес делал свой порнографический мультфильм в спальне наверху
[139]. У них случались чудесные времена; так, однажды ночью Уоллес скакал по дому «как Бэтмен» в новой собольей шубе Рудольфа
[140], и все же в доме ощущалась подспудная грусть. В декабре, во время позднего ужина на Файф-Роуд вместе с Гослингами, Рудольф вдруг вздохнул и сказал: «Ах, времени становится так мало!» К началу февраля он уже на полгода улетел в Торонто на гастроли по Америке с канадцами, а Уоллес, который устроился разнорабочим на новом фильме Майка Николса, через несколько недель уехал из Лондона в Голливуд.
