Для молодого танцовщика, который тогда был всего лишь статистом «Опера Комик», которого пригласили в кордебалет на фестиваль, внимание Рудольфа было и лестным, и неловким. А когда Дус Франсуа, в роли посредницы, пригласила его на следующее утро позавтракать с Рудольфом в «Ритце», Чарльз снова не хотел соглашаться. «Я был так робок. Но Дус отнеслась ко мне по-доброму и объяснила, как мне повезло, что я привлек интерес Рудольфа». Вскоре после этого у «Максима» он сел за длинный стол. Все сидевшие за столом ждали, когда звезда займет почетное место. Но, когда Рудольф стремительно вошел в ресторан, он пересадил всех, чтобы оказаться рядом с Чарльзом. Они «говорили с глазу на глаз» весь вечер; Рудольф ласково угощал танцовщика бефстрогановом со своей тарелки. «Он хотел знать обо мне все. Я рассказал, как мои родители в 1966 г. уехали из Вьетнама из-за войны; мы говорили о моей работе и его работе, но мне было очень неловко, потому что я видел, что другие – «вся парижская клика» – совсем не рады».
Речь шла о группе, которая ужинала с Рудольфом почти каждый вечер, обычно в Le Sept, шикарном ресторане с дискотекой на улице Святой Анны, в квартале, где жили геи. В «клику» Рудольфа входила одна очень красивая девушка – «одна из последних куртизанок в кордебалете»; пианистка из Оперы Элизабет, или Бабетт, Купер, которая, как Дус, часто выступала в роли сводницы; и фотограф Жак Луайё. «Присутствовавший на всех великих событиях в мире балета», Жак познакомился с Рудольфом в Лондоне в начале 1960-х, когда Рудольф выбрал его в толпе и взял с собой ужинать. Человек большой культуры, однако имевший и темные стороны, пользовавшийся дурной славой, не уступавшей славе Рудольфа, Жак был не только симпатичным сообщником в общественных парках и трущобах Парижа и Лондона, он изо всех сил старался потакать одержимости Рудольфа мальчиками. Он писал Рудольфу, расхваливая возможных кандидатов, например, так: «Un joli et typiquement voyou anglais, en blouson noir, très gentil, il fait et se laissé faire absolument tout pour un prix forfaitaire de 100 Fs pour deux»
[142]. Вдобавок у Жака была студия на улице Дофин, которую он, по его словам, держал исключительно для «изысканных вечеринок, оргий». Как-то раз он представил Рудольфу гарем из шести юнцов, каждый из которых был настолько соблазнительным, что Рудольф никак не мог решить, с кого начать.
Но в те две недели в Париже Рудольф хотел проводить все вечера только с Чарльзом. «Мы с тобой очень похожи, – говорил он. – Оба далеко от родины». А в восточных чертах молодого танцовщика и его кошачьей пластике Рудольф видел отражение более молодого себя, что для него всегда служило источником влечения. Теперь, год спустя, во время спектаклей «Ореола», он впервые объявил о своих чувствах. «Я сказал ему, что меня это совсем не интересует; тогда я жил с девушкой», – говорит Шарль, вспоминая, что Рудольф «довольно быстро» смирился с его гетеросексуальностью. Отказ как будто не повлиял на его отношение. Они продолжали звонить друг другу по телефону; Рудольф призывал молодого танцовщика больше читать и заниматься самообразованием: смотреть как можно больше фильмов, спектаклей, ходить на выставки. «Он вел себя очень покровительственно и всегда заботился о моем будущем». Время от времени Рудольф полушутя спрашивал: «Ты еще с женщинами?» – прекрасно сознавая, что единственным выходом будет похожая замена – «азиатский мальчик»
[143], которого ему охотно подобрал Жак Луайё.
Через две недели Рудольфу, который тогда находился в Милане, рано утром позвонил Найджел и сообщил, что Михаил Барышников остался на Западе. Танцовщик находился на гастролях в Канаде с небольшой труппой русских танцоров, когда бежал на конспиративную квартиру. Первые дни на свободе он провел с Серджиу Стефанеску и Карен Кейн. Судя по всему, совсем не удивившийся Рудольф рассмеялся и добавил: «Мне говорили, что он собирается так поступить».
Затем ему позвонила дочь Армен Бали из Сан-Франциско. «В Канаде человек по фамилии Барышников разыскивает вас», – сказала Жаннет, которая еще не читала статьи о последнем пере бежчике из Кировского театра. Рудольф попросил передать Барышникову, чтобы тот позвонил ему за его счет. Вскоре позвонил Миша. В ответ на вежливый вопрос: «Как ты?» – Рудольф сухо ответил: «Нормально. Я о другом хочу спросить: как ты?» Они договорились встретиться в Нью-Йорке, где в июле Рудольф должен был выступать с канадцами, а Барышников собирался дебютировать в Государственном театре на другой стороне площади.
На премьеру к Рудольфу Миша пошел в сопровождении Жанетт; услышав аплодисменты, когда они вошли в Линкольн-центр, она обернулась, думая, что, наверное, туда только что вошел «кто-то вроде Джекки Кеннеди». Она ошибалась: овации относились к Мише. «Улыбайся, – сказала ему она. – Это для тебя!» Больше встревоженный, чем польщенный вниманием толпы, – «он терпеть не мог, что люди знали, кто он», – Миша уверял, что они ушли из театра до того, как зажегся свет. С Рудольфом они встретились за кулисами, а потом все втроем отправились ужинать в квартиру Моники ван Вурен, где к ним присоединились другие, в том числе соученик Рудольфа по Вагановскому училищу Саша Минц. Не только Жаннет в тот вечер была поражена добротой Рудольфа по отношению к Барышникову. «Он велел ему смотреть такой-то фильм и такую-то пьесу – он хотел, чтобы для Миши все было хорошо». Самое главное – Рудольф стремился уберечь такого же, как он сам, ученика Пушкина от ошибок, которые совершил он в свое время. «Он велел мне не слишком скоро писать автобиографию, рассказал, кто лучшие педагоги, велел оставаться в одной труппе, а не скакать туда-сюда». В Лондоне на Найджела произвело такое же сильное впечатление то, что Рудольф «совершенно не завидовал» своему молодому сопернику. Он держался «расслабленно и шутливо» всякий раз, как говорил о Мише, а однажды заметил: «В этом году у меня в Америке лучше пресса. Может быть, это мое прощание, прежде чем начнется марсианское вторжение».
Это произошло 27 июля, когда Барышников и Макарова выступили в «Жизели». Поклонники Нуреева столкнулись с дилеммой: пойти ли на самый громкий балет десятилетия или хранить верность и посетить «Спящую красавицу» Рудольфа. Мэрилин Лавинь купила билеты на оба спектакля, собираясь посмотреть только одно действие «Жизели», чтобы еще можно было увидеть представление Рудольфа целиком (Принц выходит на сцену только во втором действии). Передав корешок билета подруге – «Все равно что подарила ей 2 тысячи долларов наличными», – она перебежала площадь в Метрополитен-оперу с бешено бьющимся сердцем, думая: «Меня не пустят, дверь будет закрыта… Ты предала его». Но, садясь на свое обычное место, она увидела, что первый ряд и аванложи, обычно заполненные «постоянными посетителями», пусты. «Не думаю, что Рудольф этого не заметит». Однако потом, у служебного входа, оказались все знакомые лица. «Помню эту сцену, как будто она произошла только что. Когда Рудольф вышел, по толпе прошел гул, и невысказанное заполнило атмосферу сознанием небывалой близости. Когда поклонники расступились, пропуская его, он остановился. Обычно он никогда ничего особенного нам не говорил, но на сей раз обратился ко всем, как к одному человеку. «Что, новичок в городе, а?» Мы все начали хлопать и не могли остановиться. Наконец он сказал: «Я вам верю, я вам верю!» Это было очень, очень трогательно».
