Вилли Розенбаум впервые услышал о лекарстве в апреле 1983 г. и, воспользовавшись случаем, стал давать своим пациентам HPA-23, хотя никаких гарантий, что лечение подействует, у него не было. «Иногда сталкиваясь с моральной подавленностью пациента и страхом его окружения, мы поддавались гневу, и я, со своей стороны, был готов назначить практически любое экспериментальное лечение… Больным ВИЧ поистине нечего терять».
Он договорился, что Рудольф будет приезжать в больницу Ля Питье-Сальпетриер трижды в неделю, где ему ставили капельницы. Мари-Сюзанн привозила его в больницу в семь утра и тихо сидела у его больничной койки на протяжении трех часов, пока шло вливание. Пять месяцев спустя в Париж прилетел киноактер Рок Хадсон, чтобы тоже начать курс лечения HPA-23 (его назначил Доминик Дормон, еще один врач, подписавший письмо в «Ланцет»).
После четвертой недели Хадсон, который перестал терять вес, был убежден, что лекарство действует. «У меня нет СПИДа! – радостно объявил он. – Я его побил!»
Впрочем, Рудольф относился к результатам осторожнее. Шарлю Жюду, который знал, что Рудольф лечится в больнице, но не знал, от чего, Рудольф признался: «Если подействует, я буду жить, если нет…» – и он пожал плечами.
Экономя силы для работы, Рудольф, как заметила Мод, стал вести очень уединенный образ жизни. «Я уже не такой, как раньше – не такой ветряк! Оказывается, я могу сосредоточиться и читать без постоянного диалога с внешним миром». Парижские друзья, например Жак Луйё, решили, что он стал «более спокойным и не таким забавным» после того, как возглавил Парижскую оперу. «Дни улицы Дофин окончены». Рядом с ним всегда был какой-нибудь новый мальчик, и в тот период им был Стивен Шерифф, танцовщик «Королевского балета», который теперь работал в Нидерландах. Их с Рудольфом роман начался во время работы над «Бурей». Шерифф часто приезжал в Париж на поезде, чтобы повидаться с Рудольфом. Денег у Стивена никогда не было; он одевался как хиппи, у него были длинные спутанные волосы. Рудольф называл его Цыганом, явно одобряя его любящую натуру без осложнений. Сексуальная сторона отношений была очень незначительной, как говорит Стивен, «больше как облегчение для него», и хотя они иногда куда-нибудь ходили ужинать, вечера Рудольф предпочитал проводить дома, стараясь приготовить яичницу-болтунью. Правда, по большей части он предпочитал оставаться один. «С возрастом учишься жить с самим собой. Наконец смиряешься с таким браком и находишь собственное общество замечательным». Его регулярным confident de nuit («ночным спутником»?) теперь стал Рюккерс, этот Страдивари клавесинов, которого он поставил так, чтобы играть с видом на Сену. В другой комнате всю стену занимал орган, «конкурирующие клавикорды». «Я могу играть несколько часов подряд на том или другом инструменте, в зависимости от настроения». Он неизменно играл Баха в любой форме; музыка оказывала на Рудольфа более лечебное воздействие, чем любое лекарство. «Благодаря ей я чувствую, что жизнь хороша, что я могу с ней справиться».
Глава 18
Танцы с дьяволом
Весной 1985 г., заново ставя своих «Ромео и Джульетту» во Дворце конгрессов, Рудольф слег с пневмонией. Он танцевал роль Меркуцио, и его так беспокоил непрекращающийся кашель, что перед тем, как он изображал, как пьет из кубка, он останавливался у кулис, и Мари-Сюзанн наполняла кубок чаем или бульоном. «А потом я перебегала в другую кулису и снова наполняла его». Легкие были слабым местом Рудольфа с детства (и Мишель Канеси подтвердил, что тогда у него была не связанная с ВИЧ пневмоцистная пневмония), но, несмотря ни на что, он убедил себя, что его болезнь смертельна. «Вы знаете, я умираю», – сказал он как-то вечером за ужином Джимми Дугласу. «Это невозможно!» – возразил Дуглас, хотя и он подозревал самое худшее.
Из многочисленных балетных версий «Ромео и Джульетты» только версия Рудольфа пронизана смертью и болезнями. Опираясь на пролог к «Декамерону» Боккаччо, постановка начинается с тележки, набитой трупами, которую тащат по сцене; все умершие – жертвы «черной смерти», которая косила Италию в то время, когда происходит действие. Мы видим, как Ромео внезапно передергивает, когда нищий, которому он бросил монету, падает мертвым, – указание на страх заражения, который стал непосредственной причиной трагической развязки «Ромео и Джульетты». «Заразное поветрие» было вполне реальным и для самого Шекспира – в раннем детстве он был увезен от эпидемии в Стратфордна-Эйвоне. Для Рудольфа, триста лет спустя, тема снова стала ужасающе современной. (Слова Петрарки в письме к другу могли с таким же успехом появиться в «Прощальной симфонии» Эдмунда Уайта: «Нас была толпа, теперь мы почти одни… Вот кто-то слышит, что другой ушел, а в следующий миг идет по его стопам».) «Ромео и Джульетта» словно появились из одного из «вещих снов» Рудольфа; он с горечью боролся с собственной смертностью. Франк Рауль-Дюваль, который смотрел на его Меркуцио из-за кулис, вспоминает, как, проходя мимо, танцовщик хрипло шептал: «Я умираю, я умираю, я умираю».
Слухи о болезни Рудольфа распространялись по всему миру. В труппе «Королевский балет» поговаривали: он настолько слаб, что за кулисами его ждет инвалидная коляска, на которой его возят в гримерную. В Нью-Йорке Ричард Бакл, который жил в его квартире в «Дакоте», по собственной инициативе сообщил Роберту Трейси, «который как будто ничего не знает», о пневмонии Рудольфа, которая позже осложнилась гепатитом. В дневниковой записи 15 мая 1985 г. критик записал их последующий разговор:
«Роберт. Насколько это ужасно?
Р. Б. Насколько это отвратительно?
Роберт. Поражен, что человек с вашим умом обладает такой ужасной стороной.
Р. Б. Я не ужасен, я просто реалист, и хотел сказать вам…
Роберт (кричит). Я не желаю слушать! Не желаю слушать! Придурок! Придурок!
Р. Б. (еще громче). Не пытайся меня заглушить. Мне только что передали, что в «Театре балета» ходят слухи о болезни Рудольфа. Лучше подготовься иметь дело с прессой. Возможно, здание окружено.
Роберт. Придурок! Придурок!»
Услышав об этом, Рудольф велел Роберту «вышвырнуть [Бакла] из дому, но домыслы невозможно было остановить». Анна Кисельгоф, балетный критик The New York Times, откровенно спросила Жан-Люка Шоплена, вызвана ли пневмония СПИДом («Я ответил, что не думаю»); а когда Роберт Гейбл, большой поклонник Рудольфа из Нью-Йорка, увидел танцовщика, он подбежал к нему, чтобы расспросить о здоровье. «Рудольф ответил: «Боб, со мной все в порядке». Он замечательно все отрицал, и я успокоился. Он как будто намекал: «Расскажи другим, что волноваться не о чем». Так я и сделал. И мы в это поверили». Но кошмар Рудольфа – страх, выражаясь словами Ролана Пети, «что он больше не сможет танцевать и его возможности ограничат, если в мире балета узнают, что он подписал договор с дьяволом», – угрожал воплотиться в действительности. Ежедневно приходили тревожные письма. «Я услышал ужасные слухи о твоем здоровье», – писал Джон Ланчбери из Австралии, а Энтони Тюдор, который узнал от Мод о «тяжелой пневмонии», умолял Рудольфа больше беречься. «Ты доказал, что ты незаменим в профессии танцовщика, а при твоей работе в Парижской опере ты снова докажешь, что как директор ты тоже незаменим… Возможно, мое письмо покажется тебе глупым, но слишком многие думают так же, как и я. Мы слишком многим тебе обязаны».
