Следующие несколько месяцев Гилен Тесмар назвала «булимией выступлений». Рудольф незадолго до того подписал контракт с Эндрю Гроссманом из «Коламбия артистс менеджмент, инк.», по словам Уоллеса, только потому, «что Гроссман мог добыть ему одноразовые выступления». Кроме того, он часто ездил на провинциальные гастроли с лондонским «Фестиваль балетом», «Северным театром балета», «Бале дю Лувр» и «Нанси балет» (который историк искусства Рой Стронг заклеймил как труппу «второразрядного ужаса, которая с трудом пробивается сквозь программу под названием «Дань Дягилеву»). Даже его сторонник Джон Персивал теперь призывал Рудольфа отказаться от таких ролей, как «Призрак розы». Но поскольку ему предлагали все меньше и меньше ангажементов, он решил хвататься за любую подвернувшуюся возможность. Он считал, что танец «зависит от спроса и предложения: нет спроса – нет предложения».
Кроме того, если он больше не танцевал, прекращалось и предложение денег – в последние годы Рудольф стал почти патологически одержим ими. «Когда все станет совсем плохо, могу жить в Вирджинии и выращивать картошку», – говорил он близким друзьям и как будто искренне верил, что он рискует закончить свои дни в бедности, в какой он начинал. «Рудольфа ужасала возможность снова стать бедным, – говорит Жаннет. – В нем всегда это было – вот почему он никогда ни за что не платил, – но начало делаться хуже». Тогда же Рудольфа преследовало убеждение (поддерживаемое Марго), что Горлински ворует у него деньги. Это, как подтверждает Барри Вайнштейн, была полная чушь. «Шандор был проворным малым. Ему как агенту полагалось 10 процентов, но он никогда и гроша не брал, который ему не принадлежал. Он по-настоящему любил Рудольфа и всегда заботился о нем особенно. У него не было своих детей, и я угадывал у него своего рода отцовское чувство». Но в июле 1987 г., когда Рудольф узнал, что Горлински, не посоветовавшись с ним, продал дом на Файф-Роуд, он пришел в ярость. Не имело значения, что он много лет не жил там. Ему показалось, что со стороны Горлински это не только предательство, но и признак того, что дела начинают стремительно выходить из-под его контроля.
В конце июля Рудольф хотел повторить прошлогодние турецкие каникулы. Ясемин договорилась нанять то же судно, и группа собралась на Виктория-Роуд накануне отъезда. Туда входили Джейн Херманн, Дус, Уоллес, который прилетел из Лос-Ан джелеса с братом Томом; а также Стивен Шерифф, которого пригласили в последнюю минуту. Молодой танцовщик привез Рудольфа домой после участия в шоу Дамы Эдны Эвередж. Запись прошла не слишком удачно; его выступление столкнулось с грубым сценарием и не было смешным. «Стало ясно, что ему не следовало соглашаться туда приходить, – говорит Уоллес. – Он пошел туда только ради денег». Напряженную обстановку дома в самую жаркую ночь года дополняло то, что Мод, которая недавно сломала лодыжку, настаивала: она не в том состоянии, чтобы путешествовать. «Мы тебя понесем», – умолял Рудольф, снова и снова призывая ее передумать. «Я понимала, как я его расстраиваю, но мой врач сказал, что я ни в коем случае не должна ехать». Примерно в два часа ночи, когда было еще очень жарко, Рудольф спустился вниз, чтобы уложить вещи. Вскоре после этого послышался страшный грохот, за которым последовал звон бьющегося стекла. Собираясь взять переносную клавиатуру и увидев, что она не помещается в коробку, Рудольф швырнул инструмент в дверь, разбив несколько стеклянных панелей. Тогда, сокрушенно заметила Мод, был единственный раз, когда она поняла, что Рудольф злится у них дома.
Та ночь «жары, хаоса, раздражения» стала знаком того, что его ждет, так как поездка оказалась напряженной и полной проблем с начала до конца. Рудольф и Дус не разговаривали друг с другом, а по отношению к Уоллесу Рудольф вел себя мрачно и неприятно, не обращая внимания на Тома и отказываясь принимать участие в каких-либо отпускных развлечениях. «Мы с Джейн очень развлекались, а Рудольф обижался на нас за это, но, когда мы звали его с нами, он был не в настроении».
Уоллесу, который недавно потерял мать и узнал, что он тоже ВИЧ-позитивен, трудно было долго сохранять хорошее расположение духа, что лишь подпитывало мрачность Рудольфа.
Когда Стивен Шерифф понимал, что скоро начнется скандал, он уходил на нос судна и свешивал ноги в воду. Между двумя танцовщиками больше не было никакого романтического интереса; более того, как будто наконец согласившись с точкой зрения Йейтса, что только молодым место в объятиях друг друга, Рудольф помогал свести Стивена со здоровым сыном капитана. И вместо того, чтобы заниматься на борту, как он всегда делал в прошлом, Рудольф отдал станок Стивену, а сам к нему не присоединялся. У него болело травмированное колено, и после одного долгого похода оно раздулось втрое больше своего размера. «Ему вообще не следовало лазать по козьим тропам, – замечает Стивен, – но он был там с Мод и Найджелом и решил снова посмотреть те же виды. После этого он почти не мог ходить и, наверное, думал: я даже не могу подняться в гору, как же я буду танцевать?» Возбужденный и встревоженный, Рудольф все больше времени проводил у себя в каюте, а когда выходил, то был молчаливым и рассеянным. «Он был болен – он понимал, что болен, – говорит Уоллес. – Мы как будто наблюдали за тем, как он взрывается вовнутрь». Образ, который он описывает, – это образ суперновой звезды, которая, после того как рассылает взрывные волны в атмосферу, сама взрывается внутрь себя. «Это была смерть небесной звезды».
Глава 19
Круг замкнулся
«Дорогой Рудик!
Мой близкий друг, специалист по акупунктуре, летит в Уфу, где проведет лето с коллегой, и я попросила его навестить твою маму… К сожалению, Евгений Петрович Кожевников застал твою маму в очень плохом состоянии. Она не двигалась, была ссутулена, не могла говорить. Очевидно, она перенесла инсульт. ЕП привел к ней своего коллегу, и им с помощью иглоукалывания удалось немного ее оживить… [и твоя] мама начала реагировать на слова. Но ЕП вернулся очень расстроенный тем, что он видел: он сказал, что твоя мама угасает. Не знаю, что с этим делать. Наверное, ты не сможешь привезти ее к себе; она не переживет переезда, и, по-моему, она этого не захочет. Приехать тебе самому? Проблематично. К счастью, теперь у нас другие времена, все улучшается. К сожалению, остаются дураки и идиоты, но им труднее действовать. Так что я ничего не могу тебе посоветовать. Думаю, правда, что неплохо будет позвонить тому врачу в Уфу; он очень известен в городе. Во-первых, ты получишь сведения из первых рук… а во-вторых, может быть, тебе удастся организовать медицинскую помощь… Не откладывай – по словам Евгения Петровича, времени осталось немного».
Это письмо от Любы Романковой (Мясниковой) от 9 октября 1987 г. подтвердило опасения Рудольфа. Он уже много месяцев не разговаривал с матерью и то и дело видел о ней тревожные сны (в одном он видел ее наверху лестницы, но не мог к ней подняться, потому что ступеньки были сделаны из хлеба). В уфимской квартире, где Фарида жила с внучкой Альфией и ее семьей, был телефон, но в те разы, когда Рудольфу удавалось дозвониться, Альфия обещала позвать Фариду, и звонок тут же обрывался. Дус, которая ездила в Санкт-Петербург весной 1986 г. на выставку «Три поколения Уайетов в американском искусстве», провела вечер в квартире Романковых и тоже тщетно пыталась дозвониться. После того как Дус вернулась в Париж, Люба проявила упорство и «на сотый раз» дозвонилась до Альфии, которая сказала, что Фарида уже долго болеет. «Врачи ничем не могли ей помочь, и Альфия не знала, к кому обратиться». Ее мать Лиля (глухонемая сестра Рудольфа) тоже была прикована к постели; она осталась почти парализованной после того, как на улице ее сбила машина. В дополнение к тому, что она «металась между двумя беспомощными, немыми женщинами», Альфия работала бухгалтером и заботилась о муже и четырехлетнем сыне. «Никогда я не видел такой нищеты», – сказал Евгений Петрович Любе по возвращении. Он призывал ее немедленно связаться с Рудольфом и сказать: если он сам не может приехать в Россию, по крайней мере, пусть устроит так, чтобы его мать «умерла в нормальных условиях». Но, помня, что в прошлом ее письма не доходили до танцовщика, Люба подумала, что лучше подождать до октября, когда она уехала из Санкт-Петербурга в археологическую экспедицию в Таджикистан. «Спешу написать тебе отсюда, чтобы передать письмо москвичам, – добавила она. – Завтра они улетают домой и отправят письмо оттуда».
