Хотя каждое слово в письме казалось правдой, Рудольф не мог не заподозрить ловушку: Советы и раньше пользовались предлогом того, что его мать больна. Последовав совету Любы, он позвонил Фаилю, специалисту по иглоукалыванию из Уфы («вызвав большой скандал в больнице, где тот работал»), и Фаиль подтвердил все, что написала Люба, объяснив: они сумели уговорить Фариду проявить признаки жизни только после того, как применили иглоукалывание для стимуляции коры головного мозга. Жан-Люк Шоплен вспоминает, каким усталым и растрепанным Рудольф однажды утром вошел к нему в кабинет и, не говоря ни о каком письме, объявил: «Вчера ночью мне приснилось, что моя мать умирает. Я должен попасть в Уфу». Они начали звонить.
За последние два года в России многое начало меняться. В 1985 г. генеральным секретарем ЦК КПСС стал Михаил Горбачев. Одной из своих главных целей он сделал освобождение из внутренней ссылки физика-ядерщика Андрея Сахарова, диссидента, лауреата Нобелевской премии мира и борца за права человека. Сочтут ли Рудольфа достаточно важной персоной, чтобы он получил подобное особое разрешение? Чтобы отменить его приговор к семи годам лишения свободы, требовалась санкция на самом высшем уровне; Шоплен утверждает, что именно это и было поспешно сделано. «Насколько я понял, этого добился Миттеран – он позвонил Горбачеву напрямую». В результате Рудольфу выдали советскую визу сроком на 36 часов.
Но, несмотря на всю гласность в России, в Политбюро еще сохранились многие представители старой гвардии, КГБ не утратил своей устрашающей власти, а до окончания холодной войны оставалось три года. Вполне понятно, Рудольфу казалось, что в стране все осталось таким же, как он запомнил, когда уезжал; планируя поездку, он боялся, что в конце концов «окажется в Сибири». Желая, чтобы его сопровождал кто-то из официальных лиц, он позвонил домой чиновнику министерства культуры Рошу-Оливье Местру и подчеркнул важность своей миссии. Кроме того, он связался с Жанин Ринге, помощницей импресарио, которая первой вывезла его на Запад. Ей казалось, что он по-прежнему считал ее, по ее словам, «своего рода символической связью с Россией». Но за неделю до отъезда Рудольф не скрывал волнения. Когда Люба вернулась в Ленинград, мать сказала ей, что Рудик уже звонил три раза, чтобы сказать, что он прилетает в Москву в следующую субботу и хочет, чтобы она его встретила. Не успела она войти, как телефон зазвонил снова. «Да, Любушка, насчет времени! Как ты думаешь – не слишком ли опасно приезжать?.. Я уже звонил Джекки, на всякий случай, и просил ее поднять тревогу, если через три дня я не вернусь в Париж».
«Джекки» он называл Жаклин Онассис, которая настолько беспокоилась за безопасность Рудольфа, что ради него позвонила шурину, и 13 ноября посол СССР в Вашингтоне Юрий Дубинин получил от сенатора Эдварда Кеннеди следующее письмо:
«Пишу от имени моего друга Рудольфа Нуреева. М-р Нуреев на два дня приезжает в Советский Союз из Парижа в субботу, 14 ноября, чтобы повидаться с родными. Целью его приезда является визит к матери, которая тяжело больна.
Буду очень признателен, если вы передадите послу [Анатолию] Добрынину и министру иностранных дел [Эдуарду] Шеварднадзе мою личную персональную озабоченность тем, чтобы поездка м-ра Нуреева прошла гладко. В отношениях между нашими странами сейчас весьма непростое время, и я думаю, что вы согласитесь со мной в том, что важно избегать любых инцидентов».
По прибытии в московский аэропорт Шереметьево Рудольфа, бросающегося в глаза, в длинном пальто с узором «в елочку», шарфе от Миссони и шотландском берете, тут же окружили представители мировой прессы. Когда его попросили высказаться о новой политике Горбачева, он ловко уклонился от ответа, перифразируя слова Бродского: «Кажется, Бродский сказал: «По-моему, пусть лучше он будет во главе правительства, чем кто-нибудь другой»
[188]. Заметив в толпе Любу, он окликнул ее и с насмешливой напыщенностью спросил: «Хочешь разделить мою славу?» Боясь, что ее публично свяжут с перебежчиком, она уронила перчатку, чтобы присесть и избежать фотографирования. Рудольф, которого с двумя сопровождающими пригласили во французское посольство, попросил Любу поехать с ними, но об этом, по ее словам, не могло быть и речи. «Для того, чтобы я получила разрешение на вход в зарубежное консульство, заявку надо было подавать за полгода!» Она предложила, чтобы они поехали на квартиру к приятельнице, которая готова была их принять.
Таня Петрова, симпатичная вдова, жила со своей матерью-француженской и дочерью-подростком возле Ленинградского вокзала, в том, что Местр назвал «дешевой крошечной московской квартирой, где только и было что электричество и водопровод». Пожилая Елена Михайловна Никифорова очень разволновалась оттого, что принимает в своем доме не только танцовщика, окруженного дурной славой, но и двух иностранцев, и все же показала им типично русское гостеприимство – угощала их моченой брусникой, солеными грибами и блинами. Пока французы ели, слушая, как 16-летняя Маша играет на гитаре и поет народные песни, Люба попросила разрешения выйти с Рудольфом в соседнюю комнату, «чтобы говорить, говорить и говорить».
«Сначала было трудно. Нам нужно было снова найти друг друга. «Прошло двадцать восемь лет – целая жизнь!» – сказала ему я. «Не вся жизнь, – ответил он. – Может быть, ее лучшая часть. Смотрите, я не так изменился – не ношу очков, и зубы у меня пока свои». Я сказала, что он сошел с ума, потому что обращается ко мне на «вы», а он объяснил, что в английском обращение только одно. «Но я сказала: «Давай вести себя так, как будто ничего не случилось, и вспомним, как все было в нашей молодости». Он согласился, и после этого все барьеры исчезли. Я спросила, как он живет, как себя чувствует, о балете, о его планах на будущее (мы оба понимали, что его карьера танцовщика близится к концу). Он спрашивал о том, как мы живем, о моих родителях, о новой политике, о Кировском балете и общих друзьях. Все было беспорядочно! Мы перескакивали с одной темы на другую, но в конце концов оказалось, что у нас слишком мало времени».
Трех гостей еще ждали во французском посольстве, где перед их отъездом в Уфу был запланирован ужин. Для Рудольфа все превратилось в размытое пятно. «Он почти ничего не говорил, – вспоминает Жанин. – Для него это было такое событие!»
[189] Около полуночи, когда им пора было уезжать, он решил, что им приготовили частный самолет, но, когда они приехали в московский аэропорт внутреннего сообщения, оказалось, что он летит рейсом «Аэрофлота» вместе еще с сотней пассажиров. Неузнанный, он сидел в хвосте салона, «стиснутый всеми этими крестьянами, которые держали чемоданы и коробки на коленях», Рудольф выглядел наполовину потрясенным и явно ужасался из-за условий. Однако постепенно он начал раскрываться, рассказывая Жанин о том, как он жил в детстве. «Все возвращалось. Он впервые рассказывал о том, как его отца никогда не бывало дома и как мать делала для них все. Он вспоминал, какой она была сильной – сильной и умной – и, судя по тому, как он говорил о ней, я поняла, что он ее идеализирует». (Джекки Онассис испытывала те же чувства, глядя на Рудольфа в «Лебедином озере» в тот миг, когда Зигфрид целует королеве руку – «признательность, долг, уважение, какое он питал к самому понятию матери».)
