На последовавшей затем репетиции, на которой присутствовала Тамара, он четыре раза останавливался, чтобы, измученный, вытянуться на полу. Это само по себе было огорчительно, но она не могла понять, почему, хотя он привез в Россию свой «роскошный костюм», Рудольф настоял на том, чтобы перемерить «целую кучу гнилых старых тряпок», которые он обнаружил в одной из гримерных. «Я сидела рядом с критиком, который никогда не видел, как он танцует. Он воскликнул: «Что же это такое? Не может быть, чтобы это был великий Нуреев!» «Никто не хотел воспринимать всерьез тот образ, который напустил на себя Нуреев, – написала Инна Скляревская. – Нас оставили в надежде, что на спектакле на следующий день произойдет какое-то чудесное превращение». Однако на генеральной репетиции Рудольф почувствовал, как что-то щелкнуло. Он приехал в Ленинград с травмой стопы; теперь же он растянул икроножную мышцу на другой ноге. Вместо того чтобы отменить спектакль, он решил «показать стиль школы Марго Фонтейн… Если можешь стоять, можешь что-то сымпровизировать», хотя Нинель вспоминает, до какой степени он колебался, выходить на сцену или нет. «Я ничего не могу вам посоветовать, – сказала ему она. – Такое решение вы должны принять сами». Зато Тамара, знавшая, что Рудольф в прошлом очень ценил ее откровенность, заставила себя позвонить к нему в отель и заставить перенести спектакль.
«Рудик, ты хорошо себя чувствуешь?» – «Да, а что? Я чувствую себя прекрасно». – «Правда? Мне показалось, у тебя что-то со стопой». – «Со стопой у меня все нормально». – «Ты в самом деле собираешься выйти на сцену в этих старых костюмах? Это просто смешно». – «Тебе они не нравятся? Что ж, придется потерпеть». – «Рудик, ты знаешь, я много терпела…» – И я бросила трубку. Больше мы не разговаривали. Я не знала, что он болен – если бы знала, ни за что не позвонила бы».
Габриэла Комлева тоже высказалась начистоту. «Я сказала: «Почему ты так поступаешь? Не с этого надо начинать». – «Ты не понимаешь, – пылко возразил Рудольф. – Я должен танцевать на этой сцене!» Он как будто верил, что сцена Кировского театра обладает чудодейственной силой, силой, способной вернуть его в прежнюю форму, до грехопадения. «Эта сцена священна». «Я как будто совершил духовное паломничество… Это своего рода очищение» (он испытывал такой подъем, что даже попросил сфотографировать себя на голых досках сцены, а танцевать в старых костюмах он хотел только потому, что это были костюмы Кировского театра). «Все время на Западе я хотел танцевать в России, – признался он Нинель, а в интервью тележурналисту по возвращении он сказал, что теперь его мечта сбылась. «Я описал полный круг. Круг замкнулся».
По сравнению с недавней формой Рудольфа, его представление, которое записывали представители канала CBS, выглядит на удивление совершенным. Он снова, несмотря на две травмы, доказал, что еще может делать двойные туры на обе стороны, а его владение техникой Бурнонвиля казалось «блестящим». Ушла утонченность, которую он приобрел на Западе; его сгорбленные плечи и жесткие, болтающиеся руки, как ни странно, напоминали его студенческое выступление в «Корсаре». Но, хотя большинство поклонников видели лишь «отдельные намеки» на того Рудика, которого они запомнили, Фаина Рокхинд, его горячая поклонница с прежних времен, увидела намного больше. «Я по сей день спорю из-за него. Я сидела во втором ряду, и он танцевал очень хорошо, в том образе, которым он прославился. Меня поразила сцена с ведьмой – столько искреннего гнева и страсти. По-моему, его игра была совершенно фантастической. Он в самом деле танцевал душой. Тогда я еще отчетливее поняла, почему я так его люблю».
Для Тамары контраст оказался слишком болезненным. «Зрители устроили ему овацию за его возвращение. И, может быть, тем переменам в нашей стране, благодаря которым он вернулся. Но я жалела, что мы не можем увидеть, как он исполняет что-то более достойное его, что-то, что показало бы его нам с другой стороны». Прекрасно понимая, что ленинградская публика – самая разборчивая в мире, Рудольф, конечно, понимал, что ему вообще не стоило танцевать. И все же ужас, который ждал его, был достаточно веским поводом для того, чтобы исполнить «своего рода каприз… для себя и ни для кого другого». Надписывая для Филлис Уайет свой снимок в роли Джеймса, который целует руку Сильфа – Аюповой, Рудольф написал: «Милой Филисс, пусть этот ужасный момент за несколько лет будет самым приятным воспоминанием».
Глава 20
«Что заставляет жить»
Париж, 10 января 1990 г. «Рудольф уходит, – пишет Марио Буа в дневнике. – Девять месяцев переговоров – и все напрасно». Но дело еще не было закончено. Пьер Берже предлагал Рудольфу пост главного хореографа; он получал возможность ставить один новый балет в год и одну восстановленную постановку. Требовалась их встреча. «Только если Нуреев придет ко мне в кабинет». – «Только если Берже придет ко мне», но, поскольку ни один не собирался уступать, ничего не могло быть решено. Потом Рудольф узнал, что его сменит Патрик Дюпон, звезда, который льстил зрителям и в свое время обвинял его в халатности. С 1988 г. Дюпон возглавлял «Балет Нанси». Тем не менее Рудольф считал назначение Дюпона в Оперу пародией, которая угрожает уничтожить все, чего ему удалось достичь. «Он очень милый мальчик. Он очарователен за ужином. Но он не знает классического танца». Однако Берже, который из чувства противоречия назначил вместо Даниэля Баренбойма не такого известного Чон Мён Хуна, хотел, чтобы директор балетной труппы был таким же сговорчивым. «Дюпон станет его дрессированным пуделем». 11 февраля в Сан-Франциско состоялось последнее представление мюзикла «Король и я». Шоу закрывалось из-за едких отзывов и минимальных кассовых сборах. Все, кто видел мюзикл в последнее время, например Дэвид Ричардсон, заместитель художественного директора «Американского театра балета», совершенно не были удивлены. «Я понимал, что Рудольф не относится к мюзиклу с уважением. Он выходил из отеля, когда поднимали занавес, и отрабатывал роль. Исполнение было отвратительным, и, когда мы потом встретились в баре у Жаннет
[200], мне удалось как-то обойти это молчанием, но он хотел услышать больше. Мне стало больно, когда я понял, как он ждет одобрения». Верная себе, Джейн Херманн выразилась прямее: «Я сказала ему, что все было ужасно, – так оно и было. Он даже не знал своих реплик». Но это только обострило враждебность Рудольфа по отношению к Джейн, теперь художественному директору АТБ, занявшей пост, который, как он считал, должен был достаться ему; в том, что он не получил пост, он обвинял ее. «Ей духа не хватало, чтобы напрямую поговорить со мной о труппе». Они сидели в ресторане, когда Рудольф, который слишком много пил, принялся нецензурно ругать ее. Она вспоминает тот случай как «ужасную ночь, когда он обзывал меня «еврейской п…». «Горлински предупреждал, чтобы я не принимала Рудольфа слишком близко к сердцу. «Он совершенно не знает жалости», – сказал Шандор и был прав. Он губит твою жизнь, но это потому, что я ему позволила. Мне следовало высвободиться, не подставляться. Но я в самом деле любила Рудольфа».
