В ту же ночь, как выяснила Джейн позже, Рудольф узнал, что наследники Хаммерстейна отозвали права на мюзикл «Король и я». И все же она решила, что в тот раз он зашел слишком далеко. «Рядом с Рудольфом не было никого, кто сказал бы: «Что ты делаешь? По отношению к единственной покровительнице, которая доказала тебе свою преданность». Более того, Армен Бали именно так и сказала, когда позже они остались одни, как вспоминает Рудольф: «Она разбирается в делах, а тебя она обожает». Правда, в конце Армен перешла на его сторону, сказав: «Она вдруг оборачивается против него, потому что он ее обругал. Вот чего он не мог понять: почему некоторые настолько чувствительны».
Однако она сама обиделась, когда, приехав в Сан-Франциско, Рудольф предпочел остановиться не у нее, как всегда, а у Жаннет. «Мама не знала, что он болен, и я сказала, что все потому, что у меня есть видеомагнитофон, и он ночью может смотреть свои фильмы. Раньше он стоял голый в ванне, а она мылила ему спину, и они вслух читали Пушкина, но теперь он не хотел, чтобы она видела его таким». Как-то утром, меняя постельное белье, Жаннет заметила под кроватью много рассыпанных таблеток. «Он швырял их туда». Она позвонила Мишелю Канеси, который умолял ее проследить за тем, чтобы он принимал лекарство. «И я стояла над ним, пока он не глотал таблетку. Но ему трудно было глотать. Они были огромные, как лошадиные (позже гей-активисты предположили, что Рудольф не всегда принимал предписанные дозы, «руководствуясь здоровым инстинктом». «Как и десятки тысяч других», – писал Джон Лауритсен, – Нуреева отравили АЗТ»).
Чтобы заполнить пустой рабочий график Рудольфа, Луиджи обещал устроить ему «кругосветные гастроли, где он будет танцевать». Он поспешно организовал то, что потом называли «Прощальными гастролями». Боб Гейбл, поклонник Рудольфа, попал на его спектакль в Вашингтоне, где танцоры выступали «в маленьком зале, даже не в театре». Несмотря на телеграмму Бежара в 1986 г., в которой хореограф «запрещал все и любые спектакли Нуреева», «Песни странствующего подмастерья» были включены в программу, как и «Аполлон», на который также наложили вето наследники Баланчина. «В обоих спектаклях он был ужасен, просто ужасен; он даже «Урок» исполнил плохо – даже старые, привычные вещи оказались теперь за пределами его способностей. Мне трудно было это принять». Но Мод, услышав о «полном провале» турне, сказала: «Ну, тогда не ходите туда и не смотрите на него». Она часто указывала, что некоторые получают удовольствие от того, «что Рудольф может делать такое, на что больше никто не способен: то, как он держится, его интеллигентный подход к роли». Марика Безобразова давно перестала посещать спектакли Нуреева, но и она тоже понимала, почему он не уходит. «С возрастом оттачиваешь эти внутренние чувства, которые гораздо сильнее тела. Рудольф душой чувствовал так сильно, так отчетливо, что ему казалось, что он и есть такое существо, и не видел тот образ, какой видели мы. Вот теперь я пошла бы и посмотрела, как он танцует, но только если бы моя душа видела его душу».
Барышников тоже отнесся к нему сочувственно. «Для него определенно покинуть сцену было равносильно смерти. Как бы он ни танцевал. По крайней мере, так он убивал время, потому что он знал, что время убивает его». Рудольф и сам это признавал. «Когда погаснут огни рампы, я умру. Но завтра я буду танцевать; завтра я получу новую жизнь». Чрезвычайное напряжение – поразительная способность быстро восстанавливаться, которую боксеры называют «стержнем», само по себе было своего рода искуплением. «Как будто с помощью самых напряженных запросов физической сущности боксер – иногда – способен выйти за пределы чисто физических способностей, – пишет Джойс Кэрол Оутс. – Если ему повезет, он может избавиться от своей смертности».
Рудольф был убежден, что он придумал способ продлить свое долголетие на сцене. «Занятия в хорошую теплую погоду. Хороший климат. Не зимой; не на севере. Тогда никаких проблем». Чтобы наслаждаться солнцем круглый год, он купил дом на берегу океана на крошечном карибском острове Сен-Бартельми
[201]. Дом с темными деревянными ставнями был простым, как русская дача, – «Никаких картин, никаких статуй, никаких клавикордов» – и стоял вдали от однорядной прибрежной дороги, которая ведет вдоль дикого юго-восточного побережья, вдали от парижских кафе, ресторанов и дизайнерских бутиков Сен-Жана и Густавии. Рудольф купил дом со всей обстановкой, от уродливого пианино с термитами в древесине до покрытой пластиком тростниковой и фанерной мебелью, какую можно найти в дешевом английском мотеле у моря. Джекки Онассис, которая как-то приезжала туда на чай, не оценила приобретения. «Если Рудольф пригласит тебя в гости, откажись», – советовала она общей знакомой, но Рудольф против такого не возражал. «Все мои дома – странные, уединенные места, которые не нравятся светским людям. Они непрезентабельные». Его основным крупным приобретением стал широкий серый помост из плавника, головокружительно выдающийся над скалами, – на самом деле сцена, задником для которой служили тенистые очертания острова Сент-Китс и меняющаяся панорама моря и неба. Под сценой находился маленький грот, и когда ему не удалось добыть разрешение превратить его в спальню, Рудольф заказал платформу размером с матрас, собираясь спать под открытым небом, почти над самым прибоем (следующий владелец нашел свечи в расщелинах между камнями). Однажды он сравнил свои уединенные дома с «волчьими логовами», но он никогда не стремился к такому примитивному существованию. «Как дикий зверь – близко к природе».
В апреле 1990 г., когда дом официально перешел в его собственность, Рудольф поехал туда с Дус, Шарлем Жюдом и Саймоном Робинсоном (Блу), молодым английским бухгалтером, которого он принял на работу в конце гастролей с мюзиклом «Король и я». Высокий, спортивный, не стесняющийся выговаривать боссу за попытки флиртовать с ним время от времени, Блу познакомился с Рудольфом на Сен-Бартельми за полгода до того, когда работал профессиональным матросом на гоночной яхте. (Его опыт «мальчика за все» позже отразится в наблюдательных мемуарах, и забавных, и проницательных, озаглавленных «Год с Рудольфом Нуреевым».) Гуляя по округе босиком, Рудольф позволил себе отдохнуть: он загорал, растянувшись на простыне в цветочек, голый, если не считать женской соломенной шляпы, или пробовал плавать – «всегда голым» – в бурунах прибоя под домом. На расположенный поблизости нудистский пляж Рудольф всегда брал с собой плеер, непроницаемый для воды и песка, который купил ему Блу. «На нем были шляпа, наушники и больше ничего; он слушал симфонии, а сам следил за музыкой по нотам, которые часто сдувало ветром». Но в основном он сидел за пианино, торжественно играя Баха. «Его можно играть в любом темпе, и его музыка не распадается, с какой бы скоростью и как бы плохо ни играть».
Стараясь убедить себя в том, что он может заниматься чем-то еще, «обманом заставить себя поверить, что он не обязан все время находиться на сцене», Рудольф начал всерьез заниматься музыкой. Он утверждает, что спрашивал Герберта фон Караяна, как тому удается оставаться таким энергичным. «Сын мой, – ответил маэстро, – если хочешь жить долго, тебе нужно заканчивать танцевать и дирижировать». Именно фон Караян предложил ему начать с того, чтобы разучить «Сорок восемь прелюдий и фуг» Баха. Так как помогать ему обещали и Леонард Бернстайн (его сосед по «Дакоте»), и Джон Ланчбери, Рудольф не сомневался, что для него еще не поздно сделать поворот в карьере, который позволит ему остаться в мире балета, продолжать зарабатывать большие деньги и путешествовать по всему миру. То, чего ему недоставало в технике, он, как он считал, способен возместить харизмой, такими качествами, как умение руководить и сильная решимость. Как он сказал Блу, «я решил стать дирижером, и я буду дирижером».
