В феврале он был на гастролях в Чикаго, когда Дус прислала в отель «Хилтон» факс, написанный от руки на ломаном английском: «Милый Рудольф, Марго ушла, чтобы открыть дверь в рай. Я глубоко встревожена из-за той печали, которую ты должен чувствовать». Балерина умерла 21 февраля – в годовщину их первой «Жизели». Проведя остаток дня в номере, даже не связавшись с Шарлем Жюдом, с которым они должны были, как всегда, вместе пообедать, Рудольф пришел в театр, едва оставив себе время на подготовку. После спектакля Чарльз зашел к нему в гримерку. «Я слышал о Марго. Мне очень жаль». Он посмотрел на меня и сказал только: «C’est la vie». Он болен и знает, что это конец».
В отличие от Марго, которая с приближением конца обрела душевное спокойствие, Рудольф ужасно боялся смерти. Чарльз вспоминает, что на проводившихся по православному обряду похоронах Александра Калюжного, педагога, которого он со временем полюбил, Рудольф старался подальше обойти открытый гроб. «Я вижу, как он покрывается испариной. Он не хочет проходить мимо». То был не гамлетовский страх чего-то после смерти. «Когда ты умер, ты умер, – считал Рудольф. – Финиш! Точка!» – но его парализовала мысль о силе, над которой он не властен. Узнав, что отец Чарльза умер от рака, Рудольф захотел узнать во всех подробностях, как это случилось и много ли он страдал. А когда он узнал, что в соседних с ним апартаментах «Дакоты» умер Леонард Бернстайн, Рудольф немедленно покинул здание. Он не только избегал находиться рядом с трупами, он чувствовал себя обманутым. Как и фон Караян, Бернстайн в свое время говорил: «Дирижеры живут долго, очень долго» – и вот оба маэстро умерли.
В конце февраля 1991 г., когда стояла холодная зима, Рудольф заперся в своей перегретой квартире, и на бодрый вопрос Блу: «Как ты?» – неизменно отвечал: «Еще жив». Наташа Харли ему готовила, Роберт Трейси часто приглашал к нему друзей, и все пытались убедить Рудольфа, что в его жизни ничего не изменилось. (В Париже было не так. По воспоминаниям Жан-Люка Шоплена, «никто в то время не питал к нему почтения. Помню, каким он был жестким; как часто я ходил ужинать с Рудольфом один, потому что больше никто не хотел приходить. Мы сидели вдвоем, только вдвоем, смотрели телевизор и ели что-нибудь, приготовленное Мануэлем».) По словам Виолетт Верди, Роберт хотел «поддержать его в плохие времена, продолжая званые ужины, чтобы Рудольфу казалось, что все еще по-прежнему… и его балет, и его популярность». Но Рудольф не ценил его усилий; он жаловался, что Роберт устраивает ужины и приглашает тех, кого он не хочет видеть, чтобы укрепить собственные связи. Он считал: раз он позволяет «этому говнюку» бесплатно жить в «Дакоте», у него появляется бесплатный социальный секретарь, хранитель дома и переписчик. (Роберт вел для него все нужные ему исследования, а в последнее время отредактировал сборник критических статей Найджела Гослинга «Прогулки по тротуарам». И снова тщетно. «Он скармливал мне отличные кусочки о жизни Шекспира, – признал однажды Рудольф, язвительно добавив: – Но почти все время обманывал».)
Филлис Уайет, одна из немногих приближенных к Нурееву людей, которая любила Роберта, считала, что им «откровенно пользуются». Наташа Харли с ней согласна. «Мне всегда казалось, что Роберт был для него чем-то вроде товара – человек, который позаботится о его квартире. Рудольфу не хотелось никому платить. Даже горничной». В те недели, что они жили в «Дакоте», Блу сказал, что Роберт заметно нервничал. «Когда Рудольф уезжал из Нью-Йорка, Роберт иногда так расстраивался, что мне приходилось уходить и оставлять его одного… Он хотел узнать, что нового у Рудольфа, а Рудольф им больше не интересовался». Уоллес чувствовал примерно то же самое. «Мне казалось, что их отношения еще больше ухудшились. Рудольф тогда как будто только терпел его присутствие, но и только. Я совершенно уверен, что он бы очень обрадовался, если бы Роберт ушел из его жизни». Когда общий друг спросил, не чувствует ли он ответственность за Роберта, Рудольф ответил: «Нисколько. Мы трахались пятнадцать лет назад». На самом деле он тогда так хотел остаться в «Дакоте» один, что даже попросил Тессу Кеннеди передать Роберту: пусть найдет себе другое жилье.
«Рудольф, я не стану такое передавать».
«Прошу тебя, меня от него тошнит. Я больше не могу выносить, что он здесь. По крайней мере, намекни ему».
Так я и сделала, но Роберт не уехал. Все делалось хуже и хуже, потому что Рудольф то и дело срывался».
Причиной для такой срочности было то, что Рудольф решил обосноваться в Нью-Йорке на постоянной основе и весной 1991 г. начал перевозить туда вещи с набережной Вольтера. «Наверное, я закрою французскую главу, – объявил он, сказав журналисту, что дважды «лаял не на то дерево» (имея в виду свой выбор Лондона и Парижа). – Америка оказалась самой великодушной и верной, и здесь еще ходят на мои спектакли». Однако сначала, смирившись с тем, что «для меня осталось одно – танцевать», Рудольф собирался в последний раз испытать верность англичан.
Проводимые под руководством мелкой компании-промоутера «Прощальные гастроли» продолжительностью в 21 день, продвигались на юг из Сандерленда 26 апреля и заканчивались на побережье в Брайтоне. Обложка сувенирной афиши представляла собой ослепительно эффектную фотографию Рудольфа 1970-х гг., и, имея в виду этот образ, он садился перед зеркалом в гримерной; за ним молча наблюдали Луиджи и Блу. «У меня были такие красивые волосы», – тихо сказал он… После долгого задумчивого молчания он щипал себя за щеки. «Что думаешь, Луиджи? Может, сделать щеки полнее? Подложить ваты?» Тем временем в зрительном зале билетеры раздавали женщинам, сидевшим в первом ряду, по розовой розе, чтобы они кидали цветы на сцену. Но, поскольку звезда появилась в «Уроке» и «Паване Мавра» – «ходячих танцах», как назвал их Блу, – занавес опустился под разочарование зала. Это было дно: Рудольф с трудом продирался сквозь привычный репертуар, как второразрядный водевиль, и несмотря на его обет никогда не танцевать под магнитофон, выступал под катастрофически недоброкачественную звуковую систему. «Без оркестра, – сказали ему, – вы можете заработать больше денег». В The Times сообщали, что зрители «требовали вернуть деньги за билеты»; в The Sunday Times уверяли, что «жучки» предлагали купить билеты за полцены, и мстительно опубликовали фото сердитого, постаревшего Рудольфа, опиравшегося на трость (забыв упомянуть о том, что на фото он в образе доктора Коппелиуса). «Ваши газеты редактируются Китти Келли. Вас интересует только одно: убийство персонажей, – сказал он одному журналисту, добавив: «Может быть, мне пора повернуться к Англии спиной». Мод вспоминала, как ей было физически больно от жестокости отзывов, но они тяжело сказывались и на Рудольфе, и во время долгой поездки на машине обратно в Лондон он начал раскрываться.
«Он сказал: «Мод, зачем я продолжаю? Мне в самом деле пора остановиться…» – «Рудольф, все зависит от тебя. Ты можешь делать много другого». – «Но это поддерживает меня в форме». Рудольф правда не мог осознать, как он сможет жить, не занимаясь в классе каждый день и не выступая на сцене каждый вечер. Конечно, это страшно меня огорчало. Я старалась не бывать с ним, когда он ездил на такие гастроли, потому что они очень печалили меня из-за него».
Баланчин предсказывал нечто подобное. «Он плохо кончит, вот увидите, – говорил он Сесилу Битону. – Он слишком эгоистичен, а танцовщик не может себе позволить быть эгоистом… Он будет как Павлова». Но Баланчин оказался прав лишь наполовину, потому что, если дело доходило до помощи молодым танцовщикам, не было никого великодушнее Рудольфа. Блу описывает, как он стоял за кулисами во время репетиции в Эдинбурге, и кричал: «Москва! Москва!» – Андрею Федотову, который исполнял «Корсара». Еще один танцовщик объяснил, что Рудольф имел в виду: «Уезжай в Москву! Дистанция! Плыви! Лети! Растягивайся!» – поскольку воспользовался своими гастролями по Великобритании, чтобы познакомить публику с молодыми танцовщиками и потренировать их. «Некоторые из них приехали из России; для них это был большой прорыв и неплохие деньги». И несмотря на слова о «мерзких городишках», в которых им приходилось выступать, Рудольф нисколько не жалел о том, что его труппа выступает в провинции. «Вот для кого надо танцевать! Они приехали, привезли семьи, они радуются балету. Выходите, покажите им. Покажите людям балет!» Для таких зрителей танцевала Павлова по всему земному шару, «впрыснув» тринадцатилетнему Фредерику Аштону страсть к балету, когда она вышла на сцену в его тогда родном городе Лима в Перу. А через двадцать восемь лет после этого именно на спектакле в Уфимском оперном театре решится судьба еще одного очарованного балетом мальчика.
