Обнаружив, что в самолете полно папарацци и сотрудников английских таблоидов, Жаннет и Шарль Жюд попросили персонал «Эр-Франс», чтобы им позволили выйти вместе с Рудольфом и пересесть на другой рейс. Но пресса догнала их и на острове, и как-то вечером один фотограф попытался вломиться в дом. Услышав шум, Жаннет выбежала на улицу с фонарем. «Он не был включен, и тот тип, должно быть, подумал, что у меня ружье, потому что упал на колени и умолял меня не стрелять». После того как фотографии из Paris Match облетели весь мир, начали мешками приходить письма от поклонников; одно, из Аргентины, было адресовано просто «Рудольфу Нурееву, Сен-Бартельми, Антильские острова». В другом письме, из Амстердама, предлагалось какое-то чудодейственное средство.
«Может быть, я смогу вам помочь… Я католичка и могу прислать вам святую воду из Лурда, Хейло (Нидерланды) и Доккума… Вы такой великий… Я наслаждалась вашим исполнением с кавалерственной дамой Фонтейн в 1968 г., особенно в «Корсаре»… Если не возражаете, я пошлю вам святую воду и буду молиться за вас – прочту особую молитву Бернарда Клервоского».
Весь день звонили друзья, среди них Миша Барышников, которому также принадлежал дом на острове. «Рудольф беспокоился, что он туда прилетит, – говорит Жаннет. – Он не хотел, чтобы Миша видел его таким». Но Барышников звонил из Нью-Йорка, и они поговорили минут двадцать. «Он был очень-очень слаб, а потом он сказал: «Я должен лететь в Париж и позаботиться о моем «Щелкунчике». Ни о какой болезни мы не говорили… Нет, нет, нет, нет, нет». Когда позвонил Фрэнк Огастин относительно галапредставления в Оттаве, Рудольф, которому не терпелось дать понять, что об этом сейчас не может быть и речи, предложил ему приехать на Сен-Барт. «Я объяснил, почему мне трудно уехать, и он сказал: «Что ж, если соберешься приехать, главное – не опаздывай». Фрэнк положил трубку и тут же купил билет на самолет. «Через восемнадцать часов я был там». Пока Рудольф лежал на диване в нише гостиной, а Фрэнк сидел рядом с ним на полу, Солария спряталась, по-прежнему не желая оставаться близко к хозяину. «Она – единственная сука, которую я никогда не мог уложить к себе в постель», – заметил Рудольф, а когда они обсуждали музыку, которую Фрэнк наметил для того, чтобы Рудольф ею дирижировал, он реагировал так же остроумно. Узнав, что речь идет о второй части «Героической» симфонии Бетховена, Рудольф, ни секунды не колеблясь, воскликнул: «А, похоронный марш!» И все же, как ни было очевидно, что конец близок, когда Фрэнк уезжал на следующий день, с искренним убеждением сказал Рудольфу, что они увидятся в марте. «Я не терял надежды».
Именно на Сент-Барте Рудольф узнал, что Роберт Трейси подал на него в суд. Жаннет позвонил Барри Вайнштейн; она передала трубку Рудольфу, который лежал на своем обычном месте в нише. Когда она вернулась, трубка лежала у него на груди. «Ты поговорил?» Он кивнул. «И в чем же дело?» – «Он хочет жить с достоинством». – «Кто?» – «Ты знаешь кто». В апреле 1992 г., когда Роберт присутствовал при составлении завещания, он заметил, что ему ничего не достается, и друзья Рудольфа начали подозревать, что он хочет получить апартаменты в «Дакоте». Как Барри Вайнштейн предупредил Горлински: «В нашей стране все считают, будто имеют на что-то право». Помимо того, ходили слухи, будто Роберт считал, что именно Рудольф заразил его вирусом ВИЧ. По просьбе Рудольфа Уоллес согласился побеседовать с ним и позже прислал отчет об их разговоре: «Роберт держался уклончиво; он лишь сказал, что, по его мнению, Рудольф должен предоставить ему возможность достойно прожить остаток жизни. Он сказал, что не ожидает, что получит «Дакоту»… [и] ему нужна лишь крыша над головой – наверное, он имел в виду хорошую квартиру – и какие-то деньги, чтобы сводить концы с концами. Я спросил, о какой сумме он думает. Роберт сказал, что тысяча долларов в месяц кажется ему разумной суммой… Роберт отрицал, что он рассказывает по всему городу, будто Рудольф заразил его СПИДом, однако через несколько секунд вставил: «Но ты ведь знаешь, что это возможно, учитывая, как мы занимались сексом»… Мы проговорили добрых пятнадцать минут. Иногда он страшно волновался. Уклонялся от темы и делал бессвязные замечания о том, что правительства во всем мире подло сговорились, чтобы не выпускать на рынок препарат HPA-23… Роберт сказал, что все несправедливо встали на сторону Рудольфа, а с ним не хотят иметь ничего общего».
Услышав это, Рудольф ничего не ответил. «Он знал, что Роберт уже связался с Марвином Митчелсоном, адвокатом, который славился тем, что не брался за улаживание таких мелких дел, на какие намекал Роберт». Понимая, что он «должен быть защищен», Роберт надеялся, что Уоллес присоединится к нему и тоже подаст иск; летом он несколько раз звонил ему якобы для того, чтобы узнать, как здоровье Рудольфа. «Во время одного из таких телефонных разговоров Роберт неожиданно сменил тему и спросил о моем финансовом положении… Он сказал, что, по его мнению, Рудольф обязан позаботиться о нас обоих. Что он наш должник после всего, что мы для него сделали… Я ответил, что Рудольф за всю жизнь столько мне дал, что я не жду от него никаких финансовых подарков». По словам Армен, иногда Рудольф приходил в отчаяние от такого самоотречения Уоллеса. «Он злится, что Уоллес не делает больше для себя. Говорит: «Посмотри на Трейси – он вытягивает из меня все. Почему Уоллес не поступает так же?»
[210] И все же не было ни одного любовника, чью верность Рудольф ценил бы больше. «Я должен был остаться с ним, – говорил он Тессе. – Уоллес был настоящим».
Тем временем на острове Рудольф испытывал границы терпения двух других своих близких друзей. «Сколько я потратила! – говорит Жаннет. – Вы и представить себе не можете, сколько стоит «Шато Монраше» на Карибских островах!»
Добровольно взяв на себя роль «друзей больного СПИДом», они брили и мыли его, и даже вместе заходили в кабинку. «Я с помощью Чарльза укладывала Рудольфа на столик. Я намыливала ему голову шампунем, а затем давала ему рукавицу, показывала пальцем и говорила: «Твоя очередь. Растирай!» И он растирал».
В хорошие дни они закутывали Рудольфа в одеяла и выходили на пляж – «на модный курорт Густавия, где было пусто, потому что сезон закончился», – и Чарльз поддерживал его под водой, как будто Рудольф был ребенком, не умеющим плавать. Мишель Канеси дал ему коробку с лекарствами, но Рудольф отказывался их принимать, уверяя, что от таблеток его тошнит. Временами им было очень трудно и даже страшно, особенно когда Рудольф впадал в забытье, когда не помнил, где он находится и кто они. Чарльз все больше стремился вернуть его в Париж, на лечение, но в их последний день Рудольф не захотел уезжать. «Он понимал, что все кончено. Но у нас всегда оставалась надежда, и если бы я знал, что ему осталось так мало, я пробыл бы с ним на Сент-Барте до самого конца».
Жаннет вернулась в Сан-Франциско, а Уоллес улетел в Париж. «Одной из причин, зачем я поехал туда, было убедиться, что на набережную Вольтера поселили сиделку, потому что Рудольф по-прежнему не хотел сиделку. Франсуа, или Франк, Луссасса, дюжий молодой эмигрант с Гваделупы, вскоре завоевал доверие Рудольфа; он раздергивал шторы, чтобы впустить свет, и отказывался обращаться с ним как с инвалидом. Но и женщины всегда были под рукой. Марика готовила еду, «которую он мог глотать и даже ел с некоторым аппетитом» – Руди ван Данциг назвал такую еду «пюреобразной субстанцией», а она сама называла «плодами Монте-Карло». Дус в то время не пускали на набережную Вольтера. «Кто-то сказал ему: «Должно быть, Дус так богата из-за тех денег, которые она у тебя взяла». Это была выдумка, но он никому не доверял, и вдруг передо мной закрылась дверь». Гилен Тесмар приходила посменно с друзьями из Оперы. «Мы готовили простой ужин из жареной телятины и риса, все убирали и уходили, когда он начинал уставать. Мы просто хотели чем-то помочь. Создать атмосферу». Наташа Харли провела неделю в Париже – она готовила для Рудольфа, а как-то вечером решила уговорить его поесть в столовой. «Там была люстра со свечами. Все они сгорели. Поэтому я позвонила в службу лимузинов и сказала: «Мне не нужна машина, просто несколько свечей часа через два». Было воскресенье, все магазины закрыты, но шофер привез около дюжины свечей – он взял их в церкви!» С помощью Эцио Фриджерио они усадили Рудольфа за стол, но он повернулся к иконе на стене. «Он очень долго смотрел на нее. И только тогда я задумалась: может быть, он что-то чувствует. Что-то религиозное». А может быть, что-то русское. «По-моему, под конец он хотел, чтобы его окружали люди, которые его любили – не за его талант и блестящую карьеру, – говорит Люба, – а просто как человека. Как Рудика». Хотя он морщился всякий раз, как глотал, Рудольф никогда не жаловался. «Кажется, он воспринимает свою болезнь как животное – смиренно, не сопротивляясь», – заметил Руди ван Данциг. И о СПИДе он не говорил. «Так как он не говорил о болезни, ему не нужно было признавать ее существование, – сказала Линда Мейбердик. – А раз она не существовала, он надеялся победить ее – и саму смерть. Временами мы думали, что ему это удастся». Рудольф на той неделе делился с Наташей Харли своими планами на лето; рассказывал о ранчо в Вирджинии, которое он хотел превратить в балетную академию. «Там была большая конюшня и много хозяйственных построек; он хотел приглашать различных педагогов и преподавать в каждом из этих строений разные методы». Кое-что еще могло его утешить – хороший массаж, музыкальный отрывок или приезд Мод, но Мод в те дни приезжала нечасто, потому что у нее резко ослабели зрение и слух. «Она боялась упасть, – говорит Марика, – и, по-моему, она не хотела, чтобы Рудольф понял, в каком она ужасном состоянии». Потом примчалась Джейн Херманн, как торнадо.
