Однажды вечером, когда Эрик и Рудольф ужинали с Верой Волковой, позвонила одна из сестер Эрика и сказала, что их мать только что увезли в больницу на скорой помощи. Эрик немедленно уехал, но к тому времени, как он добрался до больницы, Эллен Брун уже умерла. Его, не предупредив заранее, проводили в палату. «Я увидел, что она лежит на кровати, накрытая простыней. Мне сказали, что она умерла совсем недавно». Эрик сразу же вернулся домой, откуда позвонил Волковой и рассказал, что случилось. «Рудик немедленно взял трубку и сказал, что он едет». «Руди действовал спонтанно, – вспоминает Сьюз Уолд. – И его реакция помогла Эрику излить душу. Если кто-то молча, без слов, обнимает тебя… просто обнимает и находится рядом… Именно это он и делал». Хотя он должен был на следующий день лететь в Нью-Йорк, Рудольф обещал, что задержится в Дании еще на несколько дней, чтобы Эрику не пришлось оставаться в доме одному. Его преданность глубоко тронула Эрика. «Он мог бы убежать, но не убежал».
Рудольф находился в Нью-Йорке и репетировал выступление для еще одной телевизионной телепередачи (он исполнял па-де-де из «Корсара» с Лупе Серрано), когда пришло письмо от Эрика.
«Мой милый Рудик!
Интересно, как ты… Мне очень одиноко в доме, я все время думаю о матери и о тете. Они так много значили для меня, и в некотором смысле они обе для меня еще живы. Я все время думаю и о тебе, да и о нас обоих, о будущем. Мы действительно счастливы вместе, или с моей стороны слишком самонадеянно думать, что возможно счастье, когда мы можем победить и ненадолго забыть о себе, о своем эгоизме и о наших желаниях. Между нами было напряжение, ссоры, проблемы преодоления… иногда казалось, что успокоить нас способны только драки или внезапная смерть… но проходит день-другой – и кажется, что мы снова похожи на весь остальной мир. По крайней мере, так я считал все время, но сейчас мне кажется нереальным верить во что-то хорошее, по крайней мере в этой жизни. Мне тоже нужно успокоиться. Мне бывает нелегко с самим собой, потом я иду своей дорогой в одиночестве, чтобы избавиться от трудностей. В такие минуты мне нужна помощь, но не физическая, а духовная. Ты так часто говоришь о своем теле, но, Рудик, дело в твоей голове, без ума и сердца ты бы вовсе не чувствовал тело. Ты способен успокоиться, изнуряя тело, но, так как я не могу просить себя приехать к тебе лишь по физическим причинам, ты можешь получить где угодно лишь еще одно тело. Может, как ты и предположил, в следующем году нам чаще удастся быть вместе, но что нас ждет в следующем году? Нам не удалось быть вместе, не удалось поверить, что есть будущее, пока и когда мы вместе. От души, с любовью, которая по-прежнему в моем сердце, я желаю тебе обрести счастье, где бы ты ни был. Эрик».
Прощальный тон письма стал для Рудольфа ужасным потрясением. При расставании в Копенгагене ему казалось, что они еще никогда не были так близки. Хотя с тех пор они не связывались, дело было лишь в том, что Рудольф был поглощен работой – он считал, что Эрик способен его понять. Он немедленно написал ответ, отчаянно желая убедить Эрика в своей вере в их любовь и будущее, но его письмо совпало со вторым письмом от Эрика, на сей раз написанном в маниакальном приступе «радости и теплоты»:
«Когда тебе пришлось уехать, мне показалось, будто во мне что-то умерло, что я больше никогда тебя не увижу. В моей жизни остался только ты, единственный живой человек, которого я люблю, который жив для меня. Мучительно было думать, что работа нас разделит, что мы всегда будем в разъездах… и нас будут окружать равнодушные люди… Мне не хочется никуда выходить, потому что все задают вопросы и жалеют меня… В этом году со мной случилось столько печального, и все же… я забываю, что случилось нечто чудесное и прекрасное, когда я познакомился с тобой. Я должен быть благодарен, несмотря ни на что, и я рад буду увидеть тебя здесь в любое время – хоть на минуту. Буду лелеять в душе мысль, что ты моя жизнь, и я глубоко люблю тебя».
За вторым немедленно последовало третье письмо от 20 сентября:
«Мой милый, мой дорогой, только что получил твое письмо. Можешь ли ты простить меня? Сейчас мне трудно даже представить, как я написал то первое письмо – разве что находился действительно в плохом состоянии. Надеюсь, ты поймешь и простишь. Я все время видел вокруг себя смерть, я был потерян, рядом не было никого, кто помог бы или чувствовал жизнь. После твоего отъезда я почти не сплю… Я часто езжу по округе, чтобы не оставаться в доме в одиночестве, но, Рудик, любовь моя, мне уже лучше, и все благодаря тебе и твоему письму, в котором ты заверяешь меня в любви, в которой я так отчаянно нуждаюсь и также хочу давать, и я ничего про тебя не слышал, как мне кажется, много лет. Ах, мой милый, пожалуйста, не беспокойся. Пока мы любим, мы все устроим и будем вместе трудиться ради счастливого будущего».
В начале октября Рудольф улетел в Чикаго – он участвовал в постановках тамошней балетной труппы «Веселая вдова» и «Князь Игорь». Прервав репетиции, он помчался в Нью-Йорк, куда ненадолго прилетел Эрик по пути в Австралию. Проведя два «чудесных» примирительных дня вместе, танцовщики снова расстались – на сей раз на два месяца.
В 1962 г. Рут Пейдж, танцовщица, директор и хореограф Чикагской оперы, пригласила Рудольфа дебютировать на сцене Бостонской академии музыки на Манхэттене. Теплая, оживленная женщина с огромным чувством стиля, она была близкой подругой Марго, которая во время фестиваля в Нерви уговаривала ее познакомиться с Рудольфом поближе. Том Фишер, муж Рут, кипучий, богатый юрист, славился такими же, как она, космополитизмом и гостеприимством. Их круг общения не сводился к одному балетному миру; в него входили актеры, режиссеры, кутюрье, поэты и издатели, которых супруги часто принимали в своем огромном пентхаусе на Лейкшор-Драйв. Они пригласили Рудольфа пожить там во время его выступлений в Чикаго – хотя и не без некоторых опасений: незадолго до приезда Нуреева они получили письмо от Кристофера Аллана, в котором тот предупреждал, что после танцовщика остаются огромные счета за международные телефонные переговоры. «Я знаю, что он выражает готовность за них заплатить, но не всегда вспоминает об этом». Однако Рудольф оказался очень приятным гостем: «Если ему дают стейк, много чая, немного виски, делают массаж, позволяют сыграть партию в шахматы (например, с моим мужем) и позвонить Эрику в Австралию, он очень нетребователен».
В театре, однако, все было по-другому. Когда Рут показала ему костюм, в котором он должен был танцевать татарского хана, он подошел к окну, собираясь выкинуть его в реку, – «Я вовремя выхватила его», – а когда ему показали другой, который ему подошел, он приказал, чтобы его обрезали, чтобы подчеркнуть талию. «Князь Игорь» Чикагской оперы был сложной постановкой, где воссоздали оригинальные декорации Рериха. Труппу возглавлял болгарский бас Борис Христов, а хор пел по-русски. Тем не менее, узнав, что в то же время в городе будет труппа Большого театра, Рудольф сказал Рут, «каким замечательным надо сделать «Игоря», и настоял на изменениях. У Рут имелись собственные идеи в связи с танцами Фокина, где в половецких плясках был задействован Адольф Больм (который создал ведущую мужскую роль). В то же время ей хотелось, чтобы Рудольф «украсил» хореографию. Верный форме, он многое сделал по своему вкусу, заменив некоторые особенно зрелищные па и введя перерывы между прыжками, чтобы можно было отдышаться. «Не думаю, что Фокин бы это одобрил, – заметила она. – И тем не менее спектакль вышел потрясающий».
