29 октября Наполеон, двигаясь через Горки, Колоцкое и Гриднево в Гжатск, вновь пересек Бородинское поле. Днем ранее возле Колоцкого монастыря разбил свой бивак вестфальский полк Лоссберга. «Там все еще много раненых и больных», – вспоминал он
[1019]. Вечером 29-го, уже после проезда Наполеона, Колоцкого достиг Фезенсак, командовавший 4-м линейным полком. Колоцкий монастырь он назвал не чем иным, «как огромным кладбищем», где уже не было раненых и больных, только мертвые. Но далее, в Гжатске, раненых оказалось еще много. Полковникам был дан приказ найти и забрать солдат своих полков. Фезенсак смог отыскать трех «своих» солдат, чему был несказанно рад, так как все другие были «оставлены без медикаментов, пищи и без какой-либо помощи»
[1020].
Так сложилась судьба раненных в Бородинском сражении солдат Великой армии. Долг человеколюбия, сострадания и боевой дружбы неуклонно соблюдался до тех пор, пока небывалая по своему ожесточению «азиатская» война не заставила европейских солдат думать только о спасении своих жизней. Война в России шаг за шагом разъедала один из важнейших стержней, составлявших основу наполеоновской армии, – чувство гуманности и боевого братства. Начало этому положили первые месяцы кампании, Бородино усугубило и ускорило, а отступление окончательно довершило этот процесс.
2.6. Душа солдата
Погружение в структуры повседневности дало нам более или менее ясную картину физиологической заданности поступков наполеоновского солдата. Но не меньшую роль, конечно же, сыграла и заданность другого плана – ментальная и чувственная. Обратимся к ней, пытаясь, как и выше, соединить уникальность единичного с типичностью коллективного.
2.6.1. Солдатская честь и солдатская дружба
«Французский солдат, – говорил Наполеон, – заинтересован победить в сражении более, чем русский офицер…»
[1021] Не берясь оспаривать Наполеона, все же заметим, что честь – понятие многогранное, различное в понимании генерала и солдата, да к тому же меняющееся от эпохи к эпохе. Нет ничего более простого, как заявить, вслед за Лука-Дюбретоном, будто наполеоновский солдат отличался «храбростью, выносливостью, чувством долга, отсутствием критического духа и чувства опасности», что все, вместе взятое, и создавало «расу людей античного характера, презиравших боль и смерть…»
[1022]. Гораздо сложнее и важнее уловить природу тех чувств, которые составляли понятие воинской чести.
По нашему глубокому убеждению, честь бойцов Великой армии имела двух «родителей». Первым была Революция, раскрепостившая национальный дух Франции, вторым «родителем» была Власть в лице Наполеона, пытавшаяся контролировать и использовать пробудившуюся энергию ради воплощения ее в институтах нового государства и общества. При этом Наполеон выступал во многом как наследник эпохи Просвещения и века Разума, пытаясь создать глубоко продуманное и рационально организованное общество во Франции и во всей Европе. И в этом плане нельзя не пройти мимо той взаимосвязи, которая существовала между идейно-политическими коллизиями, духом эпохи и эстетическими пристрастиями людей. Традиции классицизма, воплотившиеся в начале XIX в. в принципах и эстетике ампира, как нельзя лучше отвечали стоявшим перед Наполеоном политическим задачам. Но очевидна была и обратная зависимость: принципы взаимодействия власти и общества во Франции, воплощенные в образе Первой империи, и контуры Единой наполеоновской Европы были не чем иным, как воплощением основ мировоззрения и эстетики классицизма
[1023].
Однако Революция породила и романтизм, с одной стороны, как идейную и эстетическую реакцию на ее попытки основать всеобщее царство Разума, с другой – как воплощение духовной стихии самой Революции. Это уникальное переплетение столь противоречивых идейных, политических и эстетических начал придало наполеоновской эпохе неповторимое своеобразие
[1024]. Поэтому и в людях Великой армии мы видим то тщеславие, смешанное с властолюбием и кичливой гордостью по отношению ко «всем остальным», то бурные всплески рыцарской энергии, благородства и неукротимой романтики. Встречались среди них и удивительные проявления вечных человеческих качеств – высокой морали и тихого благородства. Крупнейший французский историк XIX в. Мишле, еще заставший в живых многих ветеранов Великой армии, с удивительной теплотой писал о них: «Я знал также солдат, людей без особого образования, которые своею кротостью, мягкостью нрава, нравственными качествами были, пожалуй, достойнее многих знаменитостей». «Армия, великая духом, – утверждал он, – сохраняла еще свою иллюзию, свою веру в то, что она оружие революции», и лелеяла мысли о свободе других народов. «Наполеон сам боялся этой великой страсти своей армии»
[1025].
Действительно, стоит помнить о том, что большинство офицеров 1812 г. начали службу еще в 1790–1794 гг., пройдя все ступени от волонтера революционной армии или ее рекрута
[1026]. Эти люди вносили особую атмосферу в жизнь своих частей. Таким, например, был полковник Ж. Груань, командир 48-го линейного полка, начавший службу пехотным солдатом еще при Старом порядке, прошедший войны Республики, произведенный в командиры батальона генералом Ж.-В. Моро. Несмотря на сильнейшую болезнь, которая после Смоленска заставляла его передвигаться только на носилках, он не покидал своего полка. В пылу сражения 7 сентября офицеры убеждали его: «Полковник! Вам нельзя идти далее. Вы сделали более, нежели вам предписывает долг…» Но Груань был непреклонен: «Успокойтесь! Вы забываете, что мой полк в деле против неприятеля. Если вы не хотите послать за лошадью, я велю нести себя четырем солдатам»
[1027]. Другой полковник-ветеран из дивизии Разу (предположительно – П.-Ф. Бодюэн, командир 93-го полка линейной пехоты), которого 7 сентября несли на ружьях в тыл с раздробленной рукой, счел своим долгом указать дорогу неизвестным ему лейтенантам вюртембергской дивизии. «Хотя он был в полусознании, – вспоминал один из этих офицеров, лейтенант Зуков, – у него была раздроблена рука, но он между тем дал нам указание: “Значительно правее, мои друзья!”»
[1028] Эта же «великая страсть», оставшаяся от армии революции, заставляла солдат и офицеров 1812 г. наивно-искренне, без тени корысти и мелкого честолюбия писать после Бородина домой своим родным о том, как генерал, маршал или сам император с похвалой отозвались об их части. «Эта похвала, – писал лейтенант Ж.-А. Леюше, – стоит больше всего на свете»
[1029].
