Помимо орлов и фаньонов (последние были не только в батальонах, но и в ротах), существовало и множество других символов, обладавших меньшей степенью святости, но также являвшихся важными элементами самоидентификации военных сообществ и предметом гордости и поклонения. Такими символами, к примеру, были различные «особенности» в униформе либо прозвища полков. 25-й линейный, скажем, назывался «La 25-e s’est couverte de gloire», 57-й – «La terrible 57-e» и т. д.
Жизнь любой части наполеоновской армии подчинялась целому комплексу ритуалов и обычаев. Ритуализировалось все: от порядка вступления новобранца или офицера в полк до расстрела приговоренного к смерти. Была своего рода система этих обычаев и ритуалов: ритуалы общенациональные (скажем, национальные праздники, в том числе день рождения императора), общеармейские и характерные только для определенной воинской части. Допустим, в одном из кирасирских полков неуклонно соблюдался своеобразный обычай: новый офицер должен был пройти «тест». Он получал трех лошадей, три бутылки шампанского и трех женщин. В течение трех часов он должен был выпить вино, «расправиться» с девочками и проскакать оговоренное расстояние на лошади
[1051]. Если вспомнить, что служба в кирасирах требовала недюжинной силы и выносливости, такой ритуал инициации был явно не бесполезен. А, скажем, обычай «расстрела ранца», который проводился после получения унтер-офицером офицерского чина, был общеармейским и сохранился с королевских времен. Он отразил важную черту, свидетельствовавшую о преемственности традиций армии Старого порядка и наполеоновского времени – и тогда и сейчас офицерский корпус в значительной степени пополнялся выходцами из солдатских рядов.
В целом же ритуалы и обычаи, как бы являя собою присутствие прошлого, включали человека в некий замкнутый круг иррациональных истин, задавали строго определенный спектр мыслей, чувств и потребностей.
2.6.3. Религия, суеверия, культ Императора
Армия Наполеона не была армией атеистов. Характер тех религиозных убеждений, которые преобладали в среде, по крайней мере, французских солдат, скорее следовало бы назвать деизмом. Да и вряд ли это могло быть иначе, ведь дехристианизация эпохи Революции привела к поискам «естественной» религиозности, соединенной с возрождением народных верований. Многие революционеры, в том числе и М. Робеспьер, чувствуя образовавшиеся лакуны в народном сознании, попытались их заполнить культом Природы и Разума, воплотившихся в образе Верховного существа (l’Être suprême)
[1052]. Наполеон это развил. «Не надо менять ни одного слова в мысли и в языке Робеспьера, – точно заметил французский историк Э. Кине, – чтобы извлечь из них конкордат Наполеона…»
[1053]
Армия, однако, приняла конкордат без энтузиазма: в ней долго продолжало жить неприятие какой бы то ни было церкви. Тем более что в годы революционных войн, а затем и войны в Испании французские солдаты столкнулись с таким врагом, который выступал под религиозными знаменами против безбожников. Все это, конечно, не означает, что в рядах французских частей не было людей, принимавших церковь и ее догматы. Такие люди были. Майор Старой гвардии А. Друо, к примеру, столь блестяще распоряжавшийся под Бородином гвардейской артиллерией, всегда имел при себе карманную Библию, постоянно перечитывая любимые им страницы
[1054]. В ряде полков на полулегальном положении, числясь как солдаты, были даже и полковые священники
[1055]. И все же во французских частях искренне верующих было очень мало. Знаменитый аббат Сюрюг, отправлявший службу в католической церкви Св. Людовика в Москве во время нахождения там Великой армии, определенно утверждал, что в его церкви «почти никто из французской армии не появлялся, за исключением 4 или 5 офицеров из старых фамилий Франции, двое или трое исповедовались». «Однажды я посетил комнату, полную ранеными офицерами, – писал аббат в письме другу в октябре 1812 г. – Все они говорили о своих физических нуждах, но ни один – о своих душевных проблемах, хотя трое из них уже имели печать смерти на своих устах. Я окрестил детей нескольких солдат: это единственное, на чем они еще настаивают… В остальном религия для них пустой звук»
[1056].
Конечно, в национальных частях Великой армии, особенно в польских, испанских, португальских и даже немецких, ситуация была иной. Были в этих полках и капелланы. Командование ничего не имело против этого. Наполеон с самого начала своей военной и государственной карьеры относился к религии весьма прагматически. «Римские легионы любили все религии», – вспоминал он историю, описывая свою Египетскую кампанию. Необходимо было, говорил он, «примирить с собою религиозное мышление»
[1057]. Столь же прагматически он отнесся к религиозным чувствам русских во время войны 1812 г. Понимая, сколь опасен религиозный фанатизм, в первые месяцы кампании он не поощрял разрушения церквей и преследования русского духовенства. На ступенях церкви в горящем Смоленске Наполеон, отвечая на обвинения русского священника в разрушениях и поджогах, горячо заявил, что его армия в этом не виновна. Многие церкви, по его словам, сгорели потому, что священники разбежались, бросив свои храмы. «Мои солдаты уважают ваши святыни; мы христиане, и ваш “Бог” есть наш “Господь”»
[1058].
В своих речах, приказах и письмах 1812 г. Наполеон не раз упоминает имя Бога. «Молю Бога оградить Вас своим святым покровом», – пишет он из заснеженного Смоленска герцогу Бассано
[1059]. Вообще, имя Господа вспоминали многие солдаты Великой армии накануне, во время и после Бородинского сражения. Упоминали имя Бога генералы
[1060], офицеры
[1061], солдаты, музыканты и обозники
[1062]. Многие из них благодарили Бога за победу в сражении и за то, что он сохранил им жизнь. «Благодарение Богу, мы одержали победу», – восклицал Даве, су-лейтенант 12-го линейного полка
[1063]. «…Бог, который помогал нам весь этот день (7 сентября. – В.З.), сотворил великое чудо, так как я насчитал сам 20 мертвых русских на одного француза», – писал уже известный нам Паради
[1064].
