И все же солдатская среда жила не литературой. Она питалась легендами, слухами, рассказами о героической военной жизни, рождавшимися сразу после каждого крупного боя. В отличие от того, как формировались солдатские легенды и слухи позже, в годы «окопной войны», о чем столь тонко написал в свое время М. Блок
[1119], в 1812 г. они рождались и прямо на поле боя. Многие очевидцы описывают, как вечером 7 сентября, либо у костров, либо просто сбившись в кучку, бойцы делились друг с другом подробностями достопамятного дня
[1120]. Однако в тот день эти, уже ставшие обычными картины все же отличались от обычных: рассказов было не столь уж много, а песен не было слышно вовсе. Господствовало «грустное и молчаливое уныние»
[1121]. Только позже, в Москве, а то и вспоминая русскую кампанию спустя многие годы, солдаты и офицеры вновь обратились к созданию легенд, рассказов и «случаев» о славных днях Бородинской битвы.
Сегодня только опосредованно, через мемуары ряда офицеров, мы можем представить себе характер рассказов, бытовавших среди рядовой массы. Вот, например, отрывок из мемуаров полковника Серюзье о Бородинском сражении, который, кстати, был в тот день заметно пьян: «Император, который наблюдал за нашей атакой, приехал в этот момент с конной гвардейской артиллерией и своей кавалерией, он прежде всего отдал приказ мне сменить позицию тотчас же, как я освобожусь… пройдя между вторым и третьим редутами. Он приказал генералу Коленкуру атаковать врага легкой кавалерией, а после отступить за мою артиллерию. Маршал Ней получил приказ поддержать наш правый фланг во время этой атаки; вторая кирасирская дивизия должна была войти во второй редут в проход сразу, как я его проломлю…»
[1122] Можно было бы продолжать цитату и далее, но в целом нетрудно заметить уже сразу, что рассказчик, во-первых, сделал себя центральной фигурой сражения, заставив Наполеона, Коленкура, Нея и др. как бы вращаться вокруг своей особы, а во-вторых, хорошо известные эпизоды, уже ставшие благодаря бюллетеням мифами, «вписал» в свое повествование о сражении. Нечто подобное мы встречаем и у Куанье, воспоминания которого по стилистике и по духу очень близки к устной солдатской традиции
[1123].
И все же душа Великой армии была не только в хвастливых рассказах, которые обильно рождала удивительная эпоха. Душа также была в музыке и песнях. Каждый полк обязательно имел свой оркестр, количество музыкантов которого в пехоте достигало двух или трех десятков человек! Хороший оркестр был и делом престижа, и мощным источником для поддержания бодрого солдатского духа. Когда же по каким-то причинам с полком не было его оркестра, все равно били барабаны и играли вольтижерские горны
[1124]. Особенно был любим, конечно, барабан. Он сопровождал солдат всюду, и звук его был подобен голосу полка. «Барабан подражает гулу орудий, – говорил Наполеон, – это лучший из всех инструментов, он никогда не фальшивит»
[1125]. В Бородинском бою барабаны управляли движениями войск, определяя темп и очередность маневров, звали в атаку и собирали рассеявшихся после нее солдат.
Во время Бородинского сражения многие полковые оркестры шли за частями и пытались время от времени вдохновлять маршами солдат. Особенно энергично действовали гвардейские оркестры, которые вместе со всей императорской гвардией оставались весь день 7 сентября вдалеке от вражеского огня. «Полковые музыки, – вспоминал врач Де ла Флиз, наблюдавший гвардию во время сражения, – разыгрывали военные марши, напоминавшие победные поля первых походов революции: Allons, enfants de la patrie, когда дрались за свободу»
[1126]. Звуки «Марсельезы», раздававшиеся над полями Бородина, были не случайны. Революционные песни и марши, казалось окончательно вытесненные в годы Первой империи, сейчас, в России, были вновь востребованными: французский солдат должен был почувствовать себя посланцем свободы в стране крепостного права.
Что пели солдаты Великой армии, готовясь к Бородинской битве, приходя в себя после ее ужасов, а затем вступая в Москву? Чтобы понять их выбор тех дней, обратимся вначале к тому, что вообще обычно пел в те годы французский солдат.
Пел он часто – на марше (обычно рота разучивала две или три песни и подхватывала вслед за запевалой припев), на биваке, вступая во вражеские города и на солдатских пирушках. Песни были на любой вкус и под любое настроение. Вот, например, любимая солдатская песня «Fanchon» («Фаншон»), где в женском образе явственно проступали черты горячо любимой Франции:
Amis, il nous faut faire pause
J’apersois l’ombre d’un bouchon,
Buvons à l’aimable Franchon
Faisons pour elle quolque chose.
Ah! que son entretien est doux
Qu’elle à de mérite et de gloire
Elle aime à rire, elle aime à boire
Elle aime à chanter comme nous
[1127].
Немало было и таких песен, которые своей сентиментальностью явно контрастировали с грубостью солдатского быта:
L’astre des nuits de son paisible éclat
Lançait des feux sur les tentes de France
Non loin du camp un jeune et beau soldat
Aunsi chantait appuyé sur sa lance:
Allez, volez, Zéphyre joyeux,
Portez mes chants vers ma patrie…
[1128]Вот еще одна песня, пожалуй, самая любимая в Великой армии, потому что ее пели все, от маршала до конскрипта, «Partant pour la Syrie» («Отъезд в Сирию»). Она воскрешала романтические времена благородных рыцарей:
