Теперь новый поток писем пошел уже в обратном направлении – с родины в Русскую армию. «О, мой Артур!.. Твоя рана! Мой возлюбленный!» – восклицала в письме командиру эскадрона 12-го конноегерского полка Ф. Де Ла Бурдоннай (Bourdonnaye) некая дама
[1173]. Особенно часто в письмах тех, кто принадлежал к дворянству Франции, встречались сожаления по поводу смерти О.-Ж.-Г. Коленкура и А.-Ж.-Э. Канувиля. Братья того и другого, находясь в действующей армии, получили немало соболезнований. Все жалели молодую вдову Коленкура и вспоминали о страстной, нашумевшей в свое время любви Канувиля и принцессы Полины. Полина же, узнав о гибели своего бывшего возлюбленного, была потрясена и в течение нескольких дней отказывалась от пищи. Чуть позже к именам Коленкура и Канувиля добавилось имя юного сублейтенанта Фердинанда Ларибуазьера, младшего сына командующего артиллерией Великой армии, раненного под Бородином и умершего в Можайске. Молодость, отвага и страстность этих трех молодых рыцарей, павших под Москвой, заставили сожалеть о них даже больше, чем о генералах Монбрёне или Ромёфе. Рана, нанесенная Великой армии в Бородинском сражении, оказалась глубока для всей наполеоновской Европы.
Далеко не для всех чинов Великой армии мысли о женщине были связаны только с далеким домом. Немало лиц прекрасного пола было и при самой армии. В 1800 г. было установлено, что в батальоне могло быть четыре маркитантки (les vivandières или les cantinères) и две в эскадроне. С 1804 г. маркитантки официально появились и при госпиталях. Как правило, они носили полувоенный костюм: какой-нибудь гусарский ментик, юбку до середины икр, надетую поверх панталон и гетр, круглую шляпу с длинными цветными лентами. Неотъемлемой принадлежностью костюма маркитантки был бочонок, нередко разрисованный в национальные цвета и с полковым девизом, носившийся на плечевом ремне. К нему подвешивался мерный стакан, которым можно было отпускать вино на марше
[1174]. В лагерях палатки маркитанток обычно становились ротными или батальонными «салонами», где солдаты играли, пили вино, курили и балагурили. Но во время боя фургон маркитантки часто становился «амбулансом» для солдат своего батальона. Так, например, поступила маркитантка Флоренсия из 61-го линейного во время Бородинского сражения. Вообще, отношения между маркитантками и солдатами очень редко оскорбляли пристойность и нравственность.
Все солдаты мои братья.
У меня великая семья!
Для всех есть у меня вино,
Любви ни для кого! —
пелось в одной из солдатских песен
[1175].
Правда, в конце концов, многие из маркитанток становились женами нестроевых, сержантов или даже офицеров. Такими были, например, мамаша Дюбуа, жена цирюльника роты, где служил знаменитый Бургонь (во время русской кампании она помогала хирургу делать операции), или Катерина Ромер (Rohmer), жена тамбур-мажора 62-го линейного. Судьбы многих из тех, кто последовал за армией в Россию, сложились трагически. Некая Мари из Намюра, пройдя в качестве маркитантки Испанию и Португалию и став супругой одного из сержантов Молодой гвардии, в России потеряла не только свою повозку и лошадь, но и своего мужа. Ей еще повезло – она спаслась в 1812 г., была ранена при Люцене, а позже, под Ватерлоо, попала в плен к англичанам
[1176].
Помимо маркитанток, за частями нередко следовали и другие женщины, не имевшие какой-либо должности в полку, но бывшие женами или даже подругами солдат, унтер-офицеров и офицеров. Генерал Дедем, например, рассказал о некой молодой девушке, которая в 14 или 15 лет покинула свой дом из-за любви к артиллерийскому офицеру. В битве при Москве-реке он был убит. Так как ей некуда было идти, она осталась при части, прислуживая за лошадьми. При Березине она исчезла, скорее всего, погибла
[1177].
Немало «полковых дам» следовало и за нефранцузскими частями. Роос, к примеру, упоминает двух жен вахмистров своего полка
[1178]. Наконец, были в армии и дети. Каждой роте французской армии было разрешено иметь двух детей в возрасте примерно 12 лет. Они были сыновьями маркитанток или армейских прачек, но (с 1809 г.) обязательно – сыновьями солдата, который был убит или смертельно ранен в бою. Такие «сыновья полков» с 14 лет попадали в оркестр, а в 16 получали барабан.
Трагедия Великой армии 1812 г. стала трагедией не только для мужчин, бывших солдатами, но и для многих детей и женщин.
2.6.6. Солдатская смерть
В гигантском сражении под Бородином все солдаты Великой армии ощутили себя, в той или иной степени, перед лицом смерти. Каждый почувствовал приближение некоего «момента истины», когда, как при яркой вспышке, стали видны все лучшие и все худшие качества солдата и человека. С одной стороны, «привыкание» к смерти, переплетение смерти и быта притупили человеческие чувства, с другой – постоянная угроза собственному существованию не могла не вызывать ярость к жизни и ненависть к врагу, но с третьей – люди как никогда были готовы к тому, чтобы проявить свои лучшие человеческие свойства. «Во время сражения, – утверждают Дж. Киган и Р. Холмс, исследовавшие исторический феномен человека в бою, – человек делается не менее, но более человечным»
[1179].
В Великой армии 1812 г. мы ясно можем различить два типа людей по их отношению к смерти. Люди первого типа принадлежали к дворянско-рыцарской знати Первой империи и, если можно так сказать, дышали воздухом, пронизанным славой великих подвигов. Особенно пылко эта жажда славы, отвергавшая и презиравшая смерть, проявлялась среди молодого поколения, взращенного уже в годы Империи. «Они хорошо знали, – пронзительно точно писал о них позже А. Мюссе, – что обречены на заклание, но Мюрата они считали неуязвимым, а император на глазах у всех перешел через мост, где свистело столько пуль, что, казалось, он не может умереть. Да если бы и пришлось умереть? Сама смерть в своем дымящемся пурпуром облачении была тогда так прекрасна, так величественна, так великолепна! Она так походила на надежду, побеги, которые она косила, были так зелены, что она как будто помолодела, и никто больше не верил в старость. Все колыбели и все гробы Франции стали ее щитами. Стариков больше не было, были только трупы или полубоги»
[1180]. Именно среди таких людей, как дивизионный генерал Монбрён или молодой су-лейтенант Ф. Ларибуазьер, расцветало подлинное искусство «правильно умирать»
[1181].
